Каждое утро верблюд Гоша ходил на рыбалку. И не важно, что вокруг была пустыня. В душе у Гоши был океан. И однажды он поймал золотую рыбку и попросил её:
— Рыбка, сделай так, чтобы океан был не только у меня в душе, но и вместо песков. И я выполню любое твое желание.
А рыбка сказала:
— Я бы тоже выполнила любое твое желание, если бы ты превратил меня в ящерицу и пустил бы бегать по раскаленному песку, который вокруг тебя.
Черновики насупленной зимы
Ещё по-летнему тепло,
Но листья кружат под ногами.
И, значит, время их прошло.
Или проходит. Вместе с нами.
Под ветром времени и мы
Вершим, кружась, своё движенье
Сквозь ожидание зимы
И гнёт земного притяженья.
* * *
Под вкрадчивое пение дождя,
Слышнее то, что скрыто небесами.
Что происходит с нами и не с нами,
И с миром, что клубится, уходя
В воронку вечности, где гул войны
Живое превращает в неживое…
Там небо, словно знамя полковое,
А песни, кажется, и вовсе не слышны…
* * *
Черновики насупленной зимы.
Всё мимолётно – листья, лица, взгляды…
Зима берет у осени взаймы
Размашистую радужность наряда.
Она вернет сполна, наверняка,
Всё будет, как на черно-белом фото.
Друзья поймут: «Где высота легка,
Там волшебством становится работа»…
Осенней аллеи сквозной небосвод…
Откуда? – Из детства. Куда? – В никуда.
Сквозь листья прошедшее время идет,
Сквозь память, где эхом дрожит: «До свида…»
Во встречных зрачках отражается шаг
Того, кто прошел по небесной листве.
Где дерево-друг, а где дерево-враг?
Сквозь шелест, теряясь, неясен отве…
Отболев, появляется снова…
Разрывая планету на части,
Вслед за делом бросается слово,
И становится призраком счастье.
Свет распался на части света,
Мир с войной говорит несмело.
Есть вопросы, но нет ответов.
И до них – никому нет дела.
*
Надо учиться забывать,
по небу памяти летать
свободно и легко.
Примерно так, как в листопад
парит, взмывая наугад,
как гений над строкой,
Какой-нибудь кленовый лист,
или шальной парашютист
над миром и войной.
И я парю в твоих глазах,
забыв, что есть война и страх.
А в небесах — весь мир со мной…
*
Незаконченность мира, любви, перемен,
Неизбывность, но не обреченность.
Забываю, прощаю встающих с колен,
Злобу их обратив во влюблённость.
Облака из души воспаряют туда,
Где им плыть, небеса укрывая,
Где, рождаясь, надеждою манит звезда,
Обретая законченность рая…
Каштаны погасли, и кончилось лето.
Хоть в летних мундирах стоят тополя,
Расстреляна листьями, полураздета,
Вращается, падая в пропасть, земля.
Разрывы сердец и ракетные взрывы.
И целящий в душу сквозной листопад…
И кто- то, взирающий неторопливо
На лица бегущих сквозь осень солдат.
Откуда рождается злость?
Из зависти или вражды,
Как лёд – из прозрачной воды,
Как из ботинка — гвоздь.
Цепляется грех за грех,
И холодно даже двоим…
От злости лекарство – успех.
Зачем он приходит к злым?
И листья, как люди, друг с другом так схожи,
Но, всё же, неповторимы.
А ветер, что листья доводит до дрожи,
И судьбы листает незримо.
В глазах отражается, падая, небо,
А в судьбах – летящее время…
И, даже кривляясь толпе на потребу,
Шут пляшет, сгорая со всеми.
Вечерний город в сквозном тумане,
И память улиц сквозит во мне.
Как осень прячу каштан в кармане,
Каштаны гаснут – привет весне.
Каштаны мёрзнут, я вместе с ними,
Во встречных окнах зажглись огни…
Бульвары кажутся мне цветными,
И, словно листья, кружатся дни.
Перекрёсток зимы и лета —
То зелёный, то жёлтый свет.
Осень ищет свои ответы
В семафоре, меж «да» и «нет».
Осень знает – прощанья кратки,
Да и встречам отмерян счёт.
Прошлогоднему снегу на пятки
Наступая, вновь снег идёт.
Отсверкали весёлые дни,
Словно скрылись за серою шторой.
Мы опять с тобой, осень, одни,
И всё те же ведём разговоры.
Кто, зачем, и откуда, и как,
И опять: «Почему?» — нет ответа.
Это юности стёртый пятак
Прокатился сквозь позднее лето.
И бабка, что курила “Беломор”,
И та, что рядом с нею восседала,
Покинули, покинули наш двор.
И на скамейке пусто стало.
И только девочка трех лет
Зовет беспечно: “Баба Сима!..”
Да белый свет. Да синий цвет,
Да желтый лист, летящий мимо.
Сквозняк вопросов, вакуум ответов…
«Зачем?», «Откуда?», «Почему?»
Как паутина, бабье лето
Летит, и холодно ему.
В особенности вечерами,
В особенности в звездопад.
Вопросы вечные: «Что с нами?»
Ответы – только наугад.
Природа танца – в танцах от природы.
Под ветром ива – будто балерина.
И человек под ветром несвободы
Податлив, как танцующая глина.
Но танец, растворимый, словно кофе,
У глины проявляет твердь гранита,
Когда любовь тождественна Голгофе,
И память пляской ветра не сокрыта.
Тёплый ветер, как подарок с юга.
Посреди ненастья – добрый знак.
Как рукопожатье друга,
Как улыбка вдруг и просто так.
Жизнь теплей всего лишь на дыханье,
И длинней — всего лишь на него.
Облака – от встречи до прощанья,
И судьба. И больше ничего.
Сквозь разговоры, следствия, причины,
Сквозь эхо прошлого – из будущего гул.
Там тоже все виновны и невинны,
А в небесах устало дремлет караул.
Просторно время. Жизни в нем не тесно.
Не гаснут звёзды и снаружи, и внутри.
Который год всё реет буревестник,
Сквозит пространство, и не врут календари.
Лето 1941-го
В месяц вонзи1, когда звонкие снеговые ручьи уже устали от своего бега, торопясь к ещё покрытой льдом Оби, неохватная взглядом река наконец-то задышала. Забереги становились всё шире, река набирала силу, могучей спиной поднимала над собой тяжёлый покров льда. Однажды под утро, оглушительно треснув, лёд двинулся у самой деревни. С верховьев Оби, тяжело ворочаясь, плыли, качаясь на воде, огромные льдины; наползая друг на друга, рушили всё, что попадётся на пути. Начался ледоход.
К концу июня Анщем ики вышел на плав1, услышав, что подошла вонзевая белая1 рыба. Кто-то в соседней деревне уже выловил большую нельму. Почти летнее яркое солнце торопило рыбаков навстречу удаче. Небольшая лодка – кайк1– скользила по водной глади легко и радостно. Сосед сидел за вёслами, сам Анщем ики на корме держал рулевое широколопастное весло – он хозяин лодки. Доехав до плавного русла, Анщем ики выбросил далеко в воду балберу сети; словно соскучившись по воде, сеть сама плавно заструилась навстречу удаче вслед за поплавком. Анщем ики ловко схватил лёгкую плавную сеть, которая весело скользила сквозь его пальцы.
Прибыл Анщем ики с рыбалки с соседом после полудня, каждый из них подцепил пальцами за жабры большую рыбину – нельму. Удачливый рыбак отдал жене улов и сказал:
– Сверху две лодки идут. Начальство, видно, плавные пески будет распределять между рыбаками.
– Внученька, – сказала Лэвнэ Татье, – сбегайте с Хатань эвие к соседям, пригласите их на свежатину, скажите, дедушка нярхул принёс.
Вскоре лодка пристала к берегу, прибывшие из района гости что-то шумно объясняли людям. В деревне начался переполох. Напуганная женщина, бросив свою рыбу на траве, побежала в дом. Осторожно шевельнула за ногу, боясь напугать со сна, прикорнувшего на нарах после рыбалки мужа:
– Слышишь? О какой-то войне люди кричат. Сходи к ним, узнай, что случилось.
Анщем ики, ни о чём не спрашивая, споро вскочил на ноги, побежал узнавать новости…
Прибыли представители власти из районного центра и сообщили о вероломном нападении фашисткой Германии на Советский Союз. Люди, переминаясь с ноги на ногу, ничего не понимая, склонив головы, стояли у сельского совета и не знали, что делать. Тишь и гладь кругом, даже Обь, освободившись после зимнего покрова от ледяной тяжести, была спокойна и свободно поднимала свою широкую грудь, безмятежно играя с солнечными лучами, которые поблёскивали на лёгких гребешках её волн. Председатель обратился к сельчанам:
– Ребята! Наша Родина в опасности! Враги ещё не добрались до нас, но могут разрушить и наши гнёзда. Есть желающие защитить родную землю? Заходите в сельский совет за повестками. Завтра-послезавтра прибудет пароход со стороны Обской губы, который заберёт всех призывников и пойдёт до самого Омска.
Дети на руках женщин неугомонно плакали, беспокойно лаяли собаки. Взрослые в ожидании страшных перемен тревожно вглядывались в лица прибывших из районного центра. Сердца сжимались от страшного известия. Что за война? Кто хочет их погубить? Какие немцы, что за фашисты?
Через несколько дней прибыл чёрный пароход с баржей. На ней сидели и стояли призывники в малицах, в парках, в фуфайках: русские, зыряне, ханты, селькупы, ненцы…
Новобранцев проводили. На следующий день началась непогода, впрочем, как и всегда перед появлением комаров да подходом основного косяка вонзи. Ветер бил в крохотные окошки изб, хлёсткий дождь неугомонно лил из продырявленного неба на берестяные чумы. Уже неделю никто не выходил на рыбалку. Неделя без мужчин. Женщины и старики, ещё не ведая, что ожидает их впереди, мирно сидели дома и прятались от ветра с дождём. Это была их последняя неделя спокойной и сытой жизни.
Не успело очиститься небо от тяжёлых туч, как председатель провёл сходку граждан. Сказал, что все должны выйти на работу: подростки, старики и в особенности женщины. Вся рыба, которую выловят рыбачки, будет уходить на фронт.
– Нужно кормить солдат. Мы должны работать не покладая рук, чтобы быстрее одолеть врага и приблизить Победу. Нашей армии нужны танки, самолёты, оружие, и только мы можем поставлять «обское серебро1» в обмен на военное оборудование.
И началась ежедневная борьба с врагом в далёком северном тылу. Оленеводы же, что уже откочевали к Уральским горам, не имели права потерять даже маленького слабенького оленёнка.
Всё лето на Оби, пока шла вонзевая рыба, рыбаки – подростки от двенадцати до семнадцати лет, седовласые старики – не зная отдыха ловили осетра, муксуна, белобокую нельму, и весь этот серебристый улов переходил в руки сгорбившихся от усталости женщин.
Десятки дымокуров, расставленных на берегу, от полчищ длинноносых комаров и мелких мошек не спасали, но хотя бы часть кровопийц отгоняли. Женщины круглые сутки солили, вялили горы муксуна, нельмы, щёкура, сырка, ряпушки и другой рыбы. Их израненные, уставшие от ножа руки брали очередную рыбину и вновь пластали на широких досках богатый улов ребятишек. Глаза слезились от дыма, а может, от бесконечного горя. Матери двенадцатилетних подростков уже не смахивали слёзы жалости к своим сыновьям: некогда. К концу рабочего дня, когда уже и солнце садилось отдыхать на горизонте, к двенадцати часам ночи солёные дорожки со щёк они просто смывали прозрачной обской водой.
Вездесущие обские чайки – халеи – летали над речным богатством, норовя то тут, то там утянуть из-под рук драгоценный улов. Ребятишки палками отгоняли их от рыбы, но стоило им отвернуться – и хищники вновь принимались за свои злодеяния.
– Река большая, рыбы в ней сколько угодно, но нет же, им непременно надо людям мешать, – сказала Хутлинэ, кинув палку в сторону лениво топтавшегося неподалёку крупного халея: отъелся на рыбьих кишках.
– И почему только у таких белых птиц чёрное нутро? Вон наша серая ворона только добра нам желает. Прилетит весной домой – и у всех радость на душе.
– Птицы – как люди, их тоже боги сотворили разными, не только снаружи, по цвету перьев, но и внутри. Птицы думают каждая по-своему, – ответила Лэвнэ ими.
Вот и сегодня женщины весь день сидели у ледника – обрабатывали и солили рыбу. Тонны драгоценной валюты, которую обменяют на оружие, танки, самолеты, сортировали, раскладывая по ящикам и бочкам.
Вездесущие халеи с криками радости – халэ! халэв! халэв! – носились над рекой, предвещая беду. Они радовались каждой оплошности человека. Красива одежда белого халея, но черны злые души. Не раз они смущали людей, и много о том говорится в народных преданиях.
Женщины, услышав крики птиц, склонились над рыбой.
– Они как фашисты: летают над нами, хотят нашей смерти, – сказала Хутлинэ. – По всей Оби злобно горланят, смеются над нашим несчастьем, речные хищники. Халеи с рождения нашей хантыйской земли так хохочут, – вспомнила Хутлинэ легенду и запела старинную песню:
– Халэв лах, лах, лах!
Смеюсь я над людьми.
Улечу осенью в тёплые края,
Люди же пусть замёрзают!
Пусть будет больше смертей!
Весной, когда домой прилечу,
сяду на могилки.
Буду радоваться смерти человека.
Халэв лах, лах, лах!
– А ведь это обычные птицы. Много на земле и птиц, и зверей, только сказания обо всех разные. Потому одних любим, других нет. Но они же не фашисты, которые сейчас убивают наших сыновей, – а беду-то предрекают. Пусть смеются, – тяжко, с болью в сердце вздохнула Лэвнэ. Подняв голову, промолвила:
– Не будем проклятым фашистам кланяться: руки есть, ноги есть – как-нибудь да поможем своим мужчинам, только пусть вернутся домой с победой.
Морозный май 1945-го. Победа
В весенний месяц рождения первых телят у Оби завывал ветер, выплясывали злые метели. Снегу намело – не пробраться к ловушкам, да и звери, зайцы куда-то все попрятались. Бураны да метели отдыхают лишь день-два – и вновь суровый северный ветер собирает силу. В это время яркое от снега весеннее солнце, борясь с непогодой, жаркими лучами обжигает землю, чуть растопив снег, который назавтра превращается в ледяной покров. Ветер, набрав полную грудь морозного воздуха, заметал большие и малые тропинки у обских деревень. Проснулись к весне беспокойные, неугомонные сорок северных ветров. Давно их не было, так давно, что люди уже и забыли об их существовании. Всё восстало против женщин: и погода, и бесконечная война, и голод. Лишь начальство реже приезжает, и то легче. Когда же закончится это испытание? Два месяца – в апреле и в мае, – а может, и в июне будет ветер белым дымом заметать всё, что попадётся у него на пути.
В один из дней, пока погода была поспокойнее, бригады оленеводов переправили семьи с аргишами и стадами оленей через Обь. Пастухи, возвратившись на лесную сторону реки, уже неделю ждали обоз в Питлоркурте. Не было хлеба, не было муки. Не с чем было отправить оленеводов на Полярный Урал, к летним пастбищам. Из Салехарда ждали обоз с мукой, обещали откочевавшие оленеводческие бригады всё же снабдить кое-какими продуктами. Затяжная весна, бесконечные метели, морозные ночи, что сковывали верхний покров снега, не предвещали хорошей погоды. Мороз продолжал собирать снега в твёрдый наст. Небеса не сулили неожиданной оттепели, наоборот, набиравший силу округлившийся месяц указывал на предстоящее впереди ненастье. Оленеводы с беспокойством поджидали обоз. Когда важенки телились, пастухи нужны были в стаде: как бы не было больших потерь молодняка.
К середине мая, когда пурга лишь баловалась, показывая свои снежные наряды, взвихривая белыми волнами снега, жители деревни наконец увидели издали аргиш со знакомыми деревенскими каюрами. Но что там случилось с обозом?
Ох, опять что-то ужасное и нежданное! Оленей гнали так, что спины животных буквально дымились от пара. Над затянутой наледью весенней дорогой взмывали белые волны запуржившего снега. Каюры бежали рядом с аргишем быстрее оленей, о чём-то кричали до хрипоты, но слов было не разобрать – Порывистый ветер уносил их в сторону редкого леса, как и снежные тучи.
В ужасе от неминуемого известия взрослые вместе с детьми высыпали навстречу:
– Кажется, война до нас дошла! – ужаснулись они.
– Ура! Ура! Ура! – издали кричали едва переводившие дыхание, спешащие в деревню быстрее ветра каюры. Гонцы неслись от самого Салехарда. Который день их переполняло щемящее счастье, рождённое единственным словом: «Победа!». Кричали и кричали до хрипоты, желая обрадовать ничего не знавших жителей гортов, от деревни к деревне бежали они и кричали одно: «Победа!»
Победа? Неужто эта та самая победа, когда все мужчины вернутся домой? И жительницы Питлоркурта кинулись навстречу гонцам.
– Великий всевидящий Турам наконец-то услышал наши мольбы. Война закончилась! Нет больше войны! Наши бойцы победили, они вернулись! Мы победили! Победа! Победа! Победа!..
Осознав истинную причину переполоха, женщины с детьми бежали навстречу ветру, навстречу долгожданным добрым вестям…
Но где же их мужья, где отцы их детей, где ненаглядные сыновья? Наверное, они уже там, за поворотом реки, уставшие, измученные! И женщины бросились мимо гонцов встречать своих, родных!
– Остановитесь же, ба-бы-ы-ы!.. – перехватил их уполномоченный из района. – Мы только сообщение получили в Салехарде, сами солдаты пока не прибыли!
Мне всегда хорошо думается у реки.
В последний раз у Ганга
Я думал о вечном.
Сегодня у Влтавы
Думаю о бренном и о смешном.
Зачем идти куда-то,
Когда можно сидеть?
Зачем сидеть,
Если можно лежать.
Зачем лежать,
Если можно умереть.
Зачем умирать,
Если можно идти куда-то?
Изгиб твоего тела так же прекрасен,
Как излучина этой реки.
У излучины можно сидеть
И долго любоваться водой.
Но около тебя
Усидеть невозможно.
Вода шумит в излучине реки.
Солнце купается в ней.
Послеполуденный зной сменился вечерним теплом.
Приятное тепло разлито снаружи.
Скоро оно разольётся
И внутри.
Для того, чтобы мальчишки
Росли высокими,
Не обязательно отдавать их
На баскетбол.
Просто нужно устанавливать
Умывальники и писсуары
Как можно выше.
Представьте, что, ударив кого-либо
Вы испытаете ту же боль, что испытал он
В то же мгновение.
Как изменился бы мир!
Представьте, что, обидев кого-либо
Вы испытаете ту же обиду, что испытал он
В то же мгновение.
Как изменился бы мир!
Представьте, что, подумав о ком-нибудь плохо
Он подумает о вас так же
В то же мгновение…
Постойте.
Думать о ком-то плохо –
Нарушение моральных правил, дурное воспитание или все же
Свобода выбора?
Давно дело было… В конце шестидесятых. Я тогда в пятый класс ходил. И очень любил конфеты, особенно шоколадные, с белой начинкой. «Пилот», «Весна», «Озеро Рица». Не скажу, чтобы уж так часто они мне перепадали, а все же почаще, чем старшей на четыре года сестре, Иринке. Сладким обоих больше баловала бабушка Дуся, наш главный воспитатель.
Заканчивалась вторая четверть, и я жил в предвкушении новогоднего праздника и зимних каникул. Во дворе снежинками на иголках серебрилась уже купленная отцом разлапистая ель. Так хотелось поскорее ее украсить…
И вот наконец отец принес из сарая крестовину, чуточку подпилил ствол лесной красавицы и установил ее посреди зала. В комнате вскорости запахло хвоей. Игрушки развешивали мы с сестрой – разумеется, под контролем бабушки.
О, эти елочные игрушки моего детства! Пузатые будильники, на которых всегда без пяти двенадцать, лубочные избушки с заснеженными крышами, фигурки сказочных зверюшек, переливчатые рыбки, грибы-крепыши… А красная звезда из стекляруса на проволоке чудом сохранилась у меня и поныне. Айболит и cтарик Хоттабыч. Светофор и матрешка. Труба, скрипка и барабан: все ручной росписи. Космонавт и ракета. Витые сосульки. Аж три пендитных кукурузных початка. Гирлянды из флажков. И, конечно, жизнерадостные шары – всех цветов и размеров: с портретами вождей, с серпом и молотом, с узорами, с отражателем, с серебристой присыпкой, – неярко блестевшие среди колких мохнатых ветвей. Сегодняшние же пластиковые шарики оптом сработаны на одну колодку и без души. Единственный плюс, да и то сомнительный: не бьются.
Под елку мы установили снегурочку и деда-мороза из папье-маше с надрезанным мешком: по малолетству Иринка пыталась найти в нем подарок.
В заключение священнодействия бабушка принесла еще и конфеты «Пилот» – двенадцать штук, я их сразу сосчитал, и мы на нитках подвесили лакомство за хвостики фантиков. Потом бабушка предупредила:
– И чтоб ни-ни! Пусть пока покрасуются, а уж после праздника разделите.
Ничего себе испытание для меня, сладкоежки! Еще и елка рядом с моим диваном: утром глаза открыл – конфеты с веток дразнятся; спать ложишься – опять душевное расстройство. Что испытание – настоящая пытка неокрепшего волею…
Словом, уже через два дня «не вынесла душа поэта». Ведь половина конфет моя, так? Какая же разница, когда именно их употребить? Ну, недовисели, подумаешь, это-то мы замаскируем.
Первой «жертвой» стал «Пилот» с нижней ветки. Подгадав момент, я вытянул его из фантика и с наслаждением сжевал, а пустую бумажку свернул так, чтобы казалось, будто конфета цела. Лиха беда начало – в тот же день добрался и до второй, а следующим утром – до третьей. Ликвидировав полдюжины «Пилотов», временно остановился: оставшиеся-то уже вроде и не мои…
Однако я быстро пришел к мысли, что сестра почти взрослая и вообще за свою длинную жизнь куда больше меня всяких вкусностей переела, – значит, пора восстанавливать справедливость. И без всяких угрызений опустошил пару очередных фантиков. Потом, даже внутренне не оправдываясь, просто «приговорил» две следующие конфеты. Доел бы и последние, с самого верха елки: семь бед – один ответ. Но тут наступило тридцатое декабря, и на школьном новогоднем празднике мне вручили традиционный подарок.
Я было хотел подстраховаться, завернуть в пустые фантики конфеты из кулька, но… Это почти все шоколадные повыбирать? Жа-алко…
Развязка наступила в конце новогоднего ужина – его нам с Иринкой устраивали в девять вечера, и я на нем сидел, как на елочных иголках.
Тогда мы с сестрой навернули по тарелке картофельного пюре с жареной курочкой, закусили сыром и краковской колбасой (она у меня соотносилась с орехами, разбиваемыми с треском: крак-крак!). Заедали всё это салатом оливье. Потом мама отрезала нам по куску домашнего торта «Наполеон», а я лихо откупорил бутылку крем-соды и разлил шипучий напиток по чайным стаканам. Тем временем бабушка взяла ножницы и подошла к елке, где нацелилась на нижнего «Пилота», ныне обманного, равно как и девять его шоколадных братьев.
С болезненным любопытством я наблюдал, как пустой фантик смялся в подвижных жилистых пальцах. Сбитая с толку, бабушка на секунду-другую недоуменно замерла, затем потянулась к соседнему муляжу. Я безотчетно съежился на стуле. Снова пустофантичный результат… И еще…
Повернувшись к праздничному столу, бабушка укоризненно вгляделась в нас с сестрой. Лицо мое разом запылало, я почему-то хихикнул, едва не опрокинул бутылку с остатками крем-соды и на автомате отвел взгляд в сторону. И как ясно понимал в тот момент, что всё мое всполошное поведение само за себя говорит!
– А ну-ка, на меня посмотри! – скомандовала бабушка, определив виновника учиненной шкоды. И строго вопросила: – Неужто все двенадцать тайком слопал?
– Да что ты! – поспешил я реабилитироваться хотя бы частично. – Еще целых две штуки остались, которые под шпилем.
– Как только у тебя с желудком плохо не стало? Стыдоба! – укорила мама.
– Так ведь это… не за один же раз, – чуть ли не уязвленно пояснил я.
– У, мелочь пузатая, животное обжористое! – вникла в ситуацию и сестра.
– Ирина! Язык-то окороти! – прицыкнула на нее бабушка.
Но я на сестру вовсе не обиделся. Придумает же: животное! Вот наш белоцветный кот Айсберг, только что оделенный куриными косточками, – это да. И нисколечко я не обжора, и пуза у меня нет. А что пока мал, так ведь постоянно расту, и придет время, старшенькую догоню и перегоню!
– Плутлив, однако! – как всегда, в двух словах высказался дедушка, вложив в них массу эмоций.
Ладно, дед в любом случае на моей стороне. Но вот папа, который сейчас беседует по телефону, точно по головке не погладит. Жуть! Сил нет как боязно…
Эх, и быть бы мне битым широким отцовским фронтовым ремнем, на котором точилась трофейная бритва «Золинген», однако меня отстояли дед с бабушкой. Она только изъяла четыре наиболее интересные конфеты из остававшихся в кульке, присовокупила к ним две несъеденные с елки и вручила кровно обиженной сестре, тоже любительнице сладкого. Мне же попеняла:
– Нету у тебя, друг ситцевый, силы воли ни на грош. А еще мужчина будущий. Срамота! – и отошла, бессильно махнув рукой.
Очень меня те слова пробрали, даром что мал был. Любым путем доказать захотелось: конфеты – пустяк, а сила воли имеется, и настоящий мужчина – такой, как мой кумир актер Жан Марэ из любимого фильма «Парижские тайны», – из меня обязательно получится.
Пожалуй, то был первый в моей жизни по-взрослому осознанный поступок. В сильно потощавшем кульке-подарке оставалась большая шоколадная медаль в серебряной фольге и с выступающей картинкой: космический корабль, удаляющийся от Земли к звездам. Медаль сберегалась напоследок: вкуснее будет казаться. Взял я ее и с отчаянной решимостью принес бабушке:
– На, возьми, а отдашь на следующий Новый год, тогда и съем. И попробуй только после сказать, что у меня силы воли нет!
– Э-э-э, друг сердешный, так дело не пойдет, – возразила бабушка. – Невелика важность, если я шоколадку под ключ упрячу. А вот ты ее в свой стол положи, чтоб все время под рукой, и потерпи годик. Тогда – герой!
На том и порешили. И еще – что это будет наш секрет.
Намучился я. Особенно спервоначалу. Сядешь уроки учить – а мысль о рядом лежащей сласти все знания отгоняет. Вынешь шоколадку, посмотришь на нее – тьфу, сгинь, искусительница! – и назад, в ящик.
Я уж и серебряную фольгу аккуратно снимал, и шоколад нюхал, и кончиком языка к выпуклому изображению прикладывался. Ах, как хотелось отгрызть ту же «Землю» либо хотя бы ракету слизать… Сейчас-то понятно: сам соль на рану сыпал. Но – кое-как держался. Бабушка же время от времени интересовалась: «Ну что там твоя медаль? Есть еще сила воли, не съел?»
Я несся к столу и предъявлял заначку. И как был тогда горд и счастлив!
Летом сдерживать себя оказалось проще: каникулы, еще и в гости уезжал. Вернулся домой – и сразу к столу: на месте ли шоколад? Да куда ему деться…
А вот в сентябре едва не сорвался. Получил нагоняй от матери за то, что гулял много, по-летнему, а за уроки садился под вечер. И как бы в компенсацию просто загорелось эту распроклятую медаль изничтожить! Спасибо бабушке – вовремя углядела, что с внуком что-то неладное, и о «силе воли» спросила…
Дотерпел-таки я до следующего Нового года! За праздничным столом бабушка открыла домашним нашу тайну и торжественно подвигла меня на поедание шоколадного символа воли. Медаль к тому времени треснула – как раз меж Землей и ракетой, немного посветлела и сильно затвердела. Пришлось ее натурально грызть.
И все равно: это был самый вкусный шоколад, который мне довелось попробовать в жизни…
В памяти своей ищу я дни,
Что провёл на улочках твоих-
Город, что прекрасней не найти,
Хоть бывал во многих я других.
Только здесь я счастлив был и рад,
И не знаю, что тому виной,
То, что так красив был твой наряд,
Или то, что молод был душой.
Утопал ты в зелени всегда,
Пальмы, олеандры и самшит,
Не забыть тебя мне никогда-
Память о тебе меня пьянит.
В Нарту забежав на шашлыки,
Уплетал их с резвостью такой,
Не нужны мне были балыки-
Наедался вдоволь я хамсой.
Пляжи полные туристами с весны,
И везде прекрасный слабый пол,
Ну а с Дон-Жуанами с Апсны
Не сравнился даже б Ньюман Пол.
Вин французских терпкий аромат
Не подменит мне вовек того,
Как детьми творили компромат,
Своровав у дедушки вино.
Как в футбол играли пацаны,
В море улетал наш мяч порой,
Скинув поскорей с себя штаны
В воду прыгали за ним гурьбой.
Как прекрасно было поутру
В выпускной по берегу пройти
Целоваться долго на ветру
С девочкой, хоть с ней не по пути.
Эх, Сухуми, в памяти моей
Ты источник радости земной,
Нет тебя, я знаю, красивей
Город сладкий, милый и родной.
Люблю я строй, отрывистость команд, когда в такт песне вздрагивает плац, не потому, что молодой сержант, а потому, что что-то есть во мне, сверкающее, словно штык во тьме…
Он говорил негромко, глухим голосом, во тьме, и я заметил снова, что это уже не тот голос, что прежде, не мальчишеский, с задором петушиным, а мужицкий низковатый басок. Тот голос он прокурил, сломал и закалил на плацу в командах всего лишь за эти полтора года. Я знал, что скрывается за темнотой. Его взгляд уже был не тот, телячий, мальчишеский, его умные небольшие голубые глаза порой смотрели холодно, твердо, оценивающе. В них жила память ледяных вьюг на карауле, нечеловеческого напряжения, в них отпечатались бессонные ночи и боевые тревоги. От нежной белой бархатистой кожи не осталось и помина лицо огрубело и обветрилось докрасна.
Он говорил, и передо мною открывалась другая, незнакомая жизнь. Всего лишь на день ему удалось вырваться на побывку. Во всём доме почему-то перегорел свет, и мы сумерничали уже целый час в моей комнате, не спеша потягивая из стаканов густой, липкий портвейн.
«Люблю я строй, говорил он, — когда идут ровно, в ногу, люблю, как бодро отвечают на перекличке, как громко и дружно отвечают на приветствие, словно какая-то сила радостная вливается в меня. но с другой стороны.
Тебе это трудно понять’ когда сидишь в тридцатиградусный мороз в караулке и стараешься согреться. Печка у нас там так устроена, что хоть и раскаленная, а не греет. Весь тёплый воздух уходит сразу. Вот и сидишь около этой печки, лязгаешь зубами, а прикоснешься, так обжигает — один раз я там ногу обжёг и не заметил. Сидишь там так ночью и думаешь: черт возьми, а кому же все это нужно? Помнишь, когда мы были, как говорят, маленькие и делали фильмы в рисунках, и сочиняли всякие истории к ним про суперменов, непобедимых, сильных и смелых людей, которые прикуривали от бикфордова шнура, раскидывали целые банды и улыбались пуле, просвистевшей от него на волосок и пробившей шляпу. Но мы не задумывались, чего стоило нашему герою улыбнуться тогда. Для нас было все просто. С другой стороны, вот этот хиппарь длинноволосый с девицей, которую обнимает, вот эта простая жизнь, дома, улицы — разве все это было, если б не сидеть вот так, как я, не нести службу на карауле, быть готовым к худшему. Разве б все это было?
А что мне нужно? Мне не нужно ничего особенного, шикарного, основанного на несчастьях других. Что мне нужно? — Просто воздух, трава, солнце, глоток вина, женщина. И ничего больше не хочу, никого мне больше не надо
Когда мы сидим, как кроты в подземелье, дежурим, и руки наши лежат на кнопках, невольно задумаешься, ощутишь, как все непрочно, в любой миг может произойти страшное. Когда трое суток просидишь так, слушая сирены тревог, и выйдешь после этого на свет Божий, когда во всех частях раздается команда «Отбой, небо голубое'» (представляешь, есть такая команда!), ты понимаешь, насколько же это прекрасно голубое небо… Ты раскрываешь широко глаза, вдыхаешь полной грудью свежий воздух, видишь небо, солнце, расстегиваешь гимнастерку на груди и словно пьянеешь. В такие минуты со всеми творится что-то непонятное. Даже самые дубы, непробиваемые и злые тупицы становятся другими, не самими собой: они не видят больше никого вокруг, глупо улыбаются, шепчут какие-то слова, мелют чепуху странную «Голубое небо! Голубое небо!..»
И когда садишься на пригорок, поросший травой, снимаешь сапоги и портянки, шевелишь с наслаждением пальцами и затягиваешься какой-нибудь паршивой сигареткой, тебе кажется, что самый счастливый человек — ты. И думаешь: а что нам делить, зеленый шарик — он ведь для всех один! Да что же мне нужно, ведь мне не нужно ничего особенного: только эту зеленую траву, голубое небо, хорошую затяжку самокруткой. Этот покой. Что же нам делить-то?
Я тебе не досказал прошлый раз, как я стрелял из пулемёта, из которого старлей разнёс каменную мишень. Он был не заряжен. Мы с Коликом дурачились. Я направлял на него пулемет, ловя на мушку, готовый нажать на спуск. Он побежал и заорал для смеху. «Не стреляй! Не стреляй!» Я нажал на спуск, раздался щелчок, и в этот момент Колик споткнулся и упал. «Попал'» — это было первое, что я закричал вне себя от радости в тот момент. Я не думаю о случившемся сразу, но впечатления откладываются во мне, когда-нибудь всплывая. Вот и тогда, некоторое время спустя, я вспомнил об этом случае и подумал. «А ЕСЛИ БЫ ЭТО БЫЛ Я?».
Однажды в нашей части забивали телка. Ты видел, когда забивают телка? Я не обратил даже внимания на его покорные глаза, мычанье, запах крови. Первое, что я лишь подумал, это. «У нас теперь будет мясо на жратву!» И только потом подумал — «А ЕСЛИ БЫ ЭТО БЫЛ Я?»
Однажды ночью, на карауле, часовой, мой знакомый парень, чуть не ударил меня штыком в живот, рукой я просто успел отбить карабин. Все произошло лишь оттого, что я забыл пароль. Но я даже не испугался, не успел, не испугался и после, у меня был такой настрой: «В армии с тобой может произойти все!» Я просто сказал ему «Больше так не шути, сумасшедший!»
Часто бывает, что на караульных нападают, чтобы отнять оружие. У нас был один случай. Часовому бандит проломил кирпичом голову и, взяв карабин, смылся. Подняли всю часть, и мы по двое, по нескольку человек, искали его ночью в лесу. И каждый знал, он будет стрелять. Мы оцепили район и перекрыли все дороги несколькими кордонами. Чтобы останавливать машины, на дорогу выходил солдат и стоял на ней, не двигаясь, с опущенным вниз стволом карабина, пока машина не тормозила перед ним Они не имели права отходить, хотя любой знал, что, может быть, бандит именно в этой машине, которая мчится на него Однажды я слышал, когда офицеры распекали солдат за недисциплинированность и другие провинности, один офицер вдруг сказал другому «Вот вы ругали N-ва, а вы могли бы не дрогнув стоять, когда на вас мчится не сбавляя скорости МАЗ? — Что вы этим хотите сказать? -спросил другой раздраженно.
— А то, что, когда мы ночью останавливали на шоссе машины, одному дегенерату, водителю МАЗа, не понравилось тормозить для проверки через каждые двадцать километров, и он погнал на полной скорости через посты. Наш пост был последний. Я сказал N-ову задержать МАЗ во что бы то ни стало. Он вышел на дорогу и встал, опустив карабин. МАЗ мчался, не сбавляя скорости, и остановился, так взвизгнув тормозами, что у меня душа в пятки упала, лишь в полуметре напротив солдата. Когда я это увидел, товарищ капитан, я был готов этому N-ову задницу лизать, вот что!»
…Живем мы большей частью в лесу, как медведи, поневоле дичаешь. Ты спрашиваешь, как тот кот, о котором писал я тебе? — Сожгли в топке, как Сергея Лазо, живьем Кот был сиамский, белый, вечно мяукал по весне, орал и не давал спать, напоминая нам о том, о чем не надо бы в армии напоминать. Сначала мы привязали его за веревку и прочистили, как ершиком, трубу — кот из белого стал черным и совсем нас стал чураться, одичал тоже Зато труба задымила, как доменная печь Потом один парень рисовал плакат «Слава КПСС'», а кот взял да сделал на нем что не полагается Ну а художник ударил его кованым сапогом да так, что лежит кот без движенья Ну, думаем, убили, придется отвечать прапору Завернули его тогда в бумагу и чин чином, тихонько, пронесли его до кухни А там в топку И вдруг слышим — шум, визг, приоткрыли заслонку, а там оживший кот по углям красным, метая искры, как сумасшедший, носится. Мы заслонку плотнее — через некоторое время затих. Потом был котёнок убили, уже не помню, как. Теперь у нас собака, не подходит близко к нам.
Вот такие дела, а в общем скучно, уже считаю месяцы до дембеля».
Он на некоторое время замолк. В противоположном доме слабо светились отдельные окна — там жгли свечи. Вздохнув, тихо сказал: “Свет так и не включают. Так и торчать нам в темноте. Ну да ладно, поговорили и хватит, мне пора… Мать ждет.”
Вечерний город. Глазницы темниц.
Стеклянный блеск плоскостей стен.
Блики чужих равнодушных лиц –
статистов люминесцентных сцен.
Влажный огонь. Россыпи искр,
жалких в пугающей черноте.
Ветер срывает пригоршни брызг –
швыряет в киевский метрополитен.
Безгласный вагон по ночному пуст,
Качает мягко: сонно и вяло.
Чудится: тысячу лет так мчусь –
и двадцать всё, только вот… усталость.
И в мыслях вечны смятенье и боль,
но безнадёжность логических построений
не принимаю, и жизнь, как бой, –
незримый бой со смиреньем.
Лишь на мгновенье немного тепла,
самую малость, чуточку, mini:
в ледяной полосе стекла
проявляется странная женственность линий.
Спрятав пряди волос в чалме,
из далёкой мглы пирамид
бледно-мраморное во тьме
обнажённо лицо глядит.
В удлинённом разрезе глаз,
в колдовской оголённости плеч
целомудренность строгих ласк
и обречённость встреч.
Холодный блеск
не выкажет отчаянья:
живая плоть мертва в его черте –
он только женщины прекрасной
лик печальный
отобразил в зеркальной пустоте.
И плыл, качаясь, рельсовый стук,
и к уходящим минутам жалость
голубым сцепленьем кисейных рук,
нитью тонкой долго держалась…
За стеклом чёрно-мраморным
ленту тоннеля
взрывает станций беспощадная яркость.
Затуманенных блёклых тонов акварели
смывает трезвая ясность.
Эссе
Вы думаете, что вы, что-то знаете о лабиринтах! Смешно… Хотя в каком-то смысле так оно и есть. Кое-что знаете. Но сегодня я расскажу вам нечто такое, чего вы не знаете о лабиринтах. Точнее сказать — я вам напомню о том, что вы когда-то знали о них, но забыли, напомню вам о самом главном. Постарайтесь на этот раз ничего не забыть, ибо это важно, и нет ничего важнее этого.
Для начала вспомните все, что вы знаете о лабиринтах. Так вот — все это не более чем детские забавы, по сравнению с Лабиринтом номер 1, с Мегалабиринтом, лабиринтом размером с Галактику и даже больше ее. По сути это один сплошной аттракцион, выбираясь из одной части которого, вы оказываетесь в другой его части. Представьте, что есть настолько крутой лабиринт, что блуждающие в нем даже не догадываются о том, что они в лабиринте. Более того, этот лабиринт так хорош, что его посетители даже выбираясь из него, все еще остаются в нем. Этот лабиринт изменчив, и идущий по нему никогда не знает до конца, кто он и куда идет, в чем суть его пути, и возможно ли из него вообще куда-то выйти, ибо вся жизнь блуждающего проходит в этом лабиринте, в нем он рождается и умирает. Можно сказать, что он постоянно теряет память, ее у него попросту отбирают. Он теряют память каждый год, каждый день и даже каждое мгновение, путаясь в этом мгновении, словно в вечности. Это что-то вроде головоломки, в которой памяти играющего не хватает, что бы удержать все восемь кусочков пазла и сложить их в нужном порядке. Памяти хватает только на любые семь, а оставшийся восьмой все время ускользает, выпадает из зоны внимания. А когда Игрок находит недостающий пазл, он неминуемо теряет один из уже найденных. Звонит гонг – дзин – и вы слышите голос, раздающийся внутри вашей головы, он говорит вам – «С возвращением!» Вы вспоминаете, или вам только кажется, что вы что-то вспомнили, и вы судорожно начинаете думать — а что теперь? Что я должен успеть? Что-то сделать? Или что-то вспомнить? Куда-то идти, или оставаться на месте? Искать выход во внешнем мире, или же во внутреннем? Вопросов так много, что пока вы ломаете над ними голову, вы вновь забываете, что играете в игру, что вы в лабиринте, вам начинает казаться, что вы просто живете своей обыденной жизнью. Кто-то уходит в эту обыденность на месяц, кто-то на долгие годы, теряя тем самым свой бесценный ресурс под названием Время. А потом вы вспоминаете… А времени у вас все меньше и меньше. Тик-так. Тик-так… Конец пути все ближе и… И вот уже мелькает свет, озаряя догадку… изменчивый свет… несказанный. Вам кажется, что в ваших руках ключ, что разгадка близка, как никогда, что еще чуть-чуть, и вы разложите этот пасьянс, разгадаете ребус. Но за каждой открытой вами дверью вы находите лишь коридор с тысячей новых дверей, а за каждой дверью — тысячи коридоров. Блуждать по этому лабиринту не страшно, если забыть, что вы в лабиринте. Или, если постоянно помнить, каждое мгновение, каждое «здесь и сейчас» помнить, что вы в этом лабиринте по собственной воле, что это ваш лабиринт, вы — тот, кто его проектировал и создавал. Мегалабиринт, Лабиринт номер 1. Лабиринт размером с Галактику, и даже больше ее.
Хотели бы оказаться в таком Лабиринте, хотели бы разгадать его тайны? А какую цену вы готовы заплатить за право играть в эту игру? Что бы играть в нее нужно рискнуть всем что у вас есть. Вы готовы сделать эту ставку? Ну тогда запомните этот миг. Он — точка отсчета. Игра началась. Тик-так. Тик-так… Постарайтесь вспомнить главное — кто вы и что здесь делаете. Здесь и сейчас. Ищите ответ быстрее, ведь скоро ваша память обнулится, и вы все забудете. Все двери открыты, форточки распахнуты. С возвращением!
КОЛЫБЕЛЬ ЕВРОПЫ
Дремучая Европа – в неолите.
Но на далёких южных островах,
В лазури белопенных вод, на Крите,
Духовный свет вдруг засиял в веках.
То дети моря, славные критяне,
Явили миру чудо красоты.
Таинственны, как инопланетяне,
Они глядят в глаза нам с высоты.
Их солнечный и утончённый гений
Певучим цветом фресок на стене
И ныне, через сотни поколений,
Нам говорит о золотой весне.
Там бык не страшен – с ним играют дети,
Дельфины пляшут на морских волнах,
И корабли уходят на рассвете
Узнать – а как живут в других краях?
И Зевс уже привёз сюда Европу
С далёких финикийских берегов,
И еле слышен отдалённый топот
Могучих и воинственных врагов.
PER MEMORIAM
Просто открой золотой
греческо-русский словарь,
Или латинский открой,
как это делали встарь.
Слушая древний язык,
дух его глубже вдохни,
Чтобы до сердца проник, –
в юную древность взгляни!
Видишь – гигантский Эреб,
выйдя из царства теней,
Держит в руках, словно хлеб,
плоть этих солнечных дней.
Наши бесславные дни –
скудная пища ему.
Вот потому-то они
обречены на чуму.
Впрочем, и этой порой,
быстро идущей к концу,
Так же прекрасен герой,
девушке роза к лицу.
Так же цветут эти дни
лавром и пышной лозой…
Словно прощаясь, они
светят нам перед грозой.
Тихо закрой золотой
греческо-русский словарь.
Тихо латинский закрой,
как это делали встарь.
В зареве гаснущих дней
глянь на далекий рассвет.
Праздничный танец огней
кончился. Больше их нет.
* * *
Напиши по-гречески письмо,
Например, Платону или Проклу.
Даже если в этом нету проку,
Напиши по-гречески письмо.
Виртуальный до безумья мир
Любит нестандартные решенья,
Ибо создают твои свершенья
Виртуальный до безумья мир.
* * *
Время течёт, как песок аравийских пустынь.
Но патриархов здесь нет, нет их жён и служанок,
Нет ни колодцев, ни фиников — влажная стынь
Небо одела, и голый Иосиф здесь жалок.
Я не Иосиф, не гол и не продан пока.
Я бедуин аравийского времени суток,
Знающий чувством шестым, что от взмаха клинка
Нить моей жизни прервётся — и мне не до шуток.
Вот и пасу я слова в аравийской ночи,
Золоторунные, глупые, словно ягнята.
Тычутся в руки мне носом, и запах арчи
Ноздри щекочет, и звёздами осень объята.
* * *
Сквозь сумеречное сознание
Я слышу пенье Аонид,
И лепестковое дыхание
Глаголы новые творит.
Что выразить они стремятся?
О чём блаженно мне поют?
Миры незримые творятся,
Вливаясь в вечности сосуд.
Миры, что просияли в слове
И улетели в никуда,
Хранили тот же свет в основе,
Что в мрак ночной струит звезда.
ПУТЬ К ДАЛЁКОЙ РАДУГЕ
К Далекой Радуге я вышел в семь утра.
Она сияла прямо предо мною.
Её цветов волшебная игра
Меня манила тайною живою.
И семь цветов: Любовь, Надежда, Вера,
Отвага, Честь, Добро и Красота –
Переплелись, как символ новой эры,
Как светлая, прекрасная мечта.
Но оказался путь к мечте неблизким.
Прошли мятежной юности года.
И мне порой казалось, как Улиссу:
Я не достигну цели никогда.
Земные бури мрачной чередою
Неслись по жизни, затмевая свет.
Одна беда шла за другой бедою,
Казалось, что спасенья больше нет.
Но свет Далекой Радуги манящий
Сиял сквозь бури, говоря: «Держись!
Ты пережил недаром день вчерашний,
День завтрашний твою изменит жизнь».
И вот, на склоне лет, усталый странник,
Я вышел к полю жатвы золотой.
И надо мной, как прежде, утром ранним,
Сияет солнце радугой живой.
* * *
Почерневший в чулане серебряный век
Мы начистили мелом свободы.
Но за век изменился и сам человек,
И ушли те блаженные годы.
Кончен бал! Соловки, и Берлин, и Париж,
И колымские злые метели
Переплавили век в алхимический миф,
Золотые стрижи улетели.
Что же мы так влюбленно и горько глядим
В амальгаму ушедшего века?
И о чем вопрошаем сквозь пепел и дым
Дух сгоревшего там человека?
Это память о том, это память о том,
Кем могли бы мы стать, но не стали.
Мы в провале эпохи о мире ином,
Убиенном в начале, узнали.
 | Nino Sabanadze к записи Ирина Анастасиади. Обитель… |
 | Тамара к записи Ирина Анастасиади. Медея. Исто… |
 | Татьяна к записи Елена Хейфец. Моя родосло… |
 | Владимир к записи Владимир Фёдоров. Колымская те… |
 | Мария к записи Евгений Деменок. Одиссея моей… |
9 Муз 