Через неделю после загадочной смерти старшего научного сотрудника Ивана Полуянова Неизвестный появился в нашей лаборатории словно ниоткуда. Пришли утром на работу, он уже сидел за столом Ивана и работал. Новый начальник нашей лаборатории был в командировке, и нам его никто не представил. Мы поздоровались, он кивнул. Приглашали выйти покурить или в конце дня пойти в кафе — отрицательно мотал огромной лысой головой. И ни слова с нами, ни полслова. Продолжал работать. И так изо дня в день. Приходим утром – он уже у компьютера, уходим – он остается.
— Ты робот, что ли? – спросил как-то Влад Скуратов, похлопав его по плечу.
— А вы – не роботы?.. – сдвинул он плечами, сбрасывая руку Влада.
Так мы впервые услышали его голос. Голос как голос, но совершенно бесстрастный, даже вопросительной интонации в ответном его вопросе не было.
— Ты хочешь сказать, что все мы – роботы? – не отставал от него Влад.
Он кивнул. И все.Нас разбирало любопытство, кто он такой, кто его к нам внедрил и чем он занимается, сидя за столом Ивана и совершенно не общаясь с нами. Прежде всего, нас поразила его манера работать. Он набирал на клавиатуре только ему известный код, и на экране его, неизвестно откуда взявшегося нового компьютера, появлялось какое-то изображение. Делая руками перед ним какие-то пасы, он манипулировал этим изображением. Клавиатурой пользовался только для того, чтобы сменить картинку на экране.
Мы же работали исключительно с цифрами. В соответствии с разработанной многоступенчатой программой, названной «Конвейерная Мандала», следили за гармонией чисел в комбинациях, заложенных программистами. Вроде чисто механическая работа. Из некоего центра «О» по спирали поднимались вверх определенные числа. На первом витке, к примеру, они выстраиваются в кружок: 1-2-3-4-5-6-7-8-9. На втором витке спирали каждая цифра в своей ячейке повторяется дважды. Переходя на третий виток, повторяется трижды. И так далее. Для девяти спиральной Мандалы конвейер поднимает спирали этих чисел до девятого витка, то есть каждая спираль раскручена от одной единицы своего числа до девяти. Девять витков — и девять цифр в каждой ячейке: 111111111, … 999999999.
Это самая простая, на первый взгляд, программа. С нее мы когда-то и начинали. И здесь отследить гармонию – никакой сложности. Смотрим, чтобы в ячейку с единицами или там с семерками на всех девяти витках не затесалась какая-то другая цифра — все ячейки должны быть одной породы. Затесалась другая цифра – уже дисгармония. Мы ее устраняем. Вот и все дела.
Постепенно программисты все усложняли и усложняли эту простую с виду Мандалу. То вместо цифр ставили на первом, начальном витке только согласные буквы любого алфавита, а в центре к примеру, букву «А» или любую другую гласную… То, меняли на каждом витке в центре гласную и получали тогда все новые и новые сочетания гласных и согласных. Фактически это уже становилось словотворчеством. И таким образом эксперименты все усложнялись и разнообразились. В центр вместо Ноля ставили любую ноту, а по окружности –все семь нот семизначной Мандалы и, меняя только центральную ноту или ее размер, можно было создавать мелодии с безграничным количеством оттенков.
Можно также в центр заложить не цифру, не букву, не ноту, а, к примеру, ген любого организма. Вращая конвейер этой семизначной или девятизначной Мандалы по спирали, на каждом витке в каждую ячейку добавляли код родственного или чуждого организма, и получали невообразимое разнообразие. Даже представить трудно, какую беспредельность можно было сотворить таким образом даже из простейшей амебы.
Если этот результат трудно представить даже для такой простой Мандалы, то, что говорить о той, конвейер которой вращает по спирали не девять, а одиннадцать, двадцать два, тридцать три, девяносто девять или девятьсот девяносто девять спиральных ячеек!.. Естественно, в этих случаях уже не будут в ячейку вписаны девяносто девять или 999 единиц…. Тут уже идут другие способы записи. И чем больше вводимые числа, тем сложнее применяемые методы и принципы записи и обработки информации. В зависимости от сложности чисел давно применяются уже не интегральные, а квантовые вычисления, оптоэлектроника, биотехнологические, нейросетевые, генетические и звуковые модели вычислений. Но и они, понятно, – не предел… Чем больше аспектов жизнедеятельности какого-то организма или вселенной закладываются, тем сложнее технологии ввода и обработки информации.Любая конвейерная Мандала может раскручивать, например, спираль какой-то даты, или какого организма и выявлять их малые и большие циклы, а также все сопутствующие составляющие их развития — от зарождения до закрытия «программы».
Но то, что делал Пришелец, не вписывалось ни в одну из привычных нам моделей Мандалы.
— Это что – новая технология в действии? – спросили мы его.
Он кивнул.
Ты изобрел?
— Да.
— Ты можешь вывести на экран масштабную сетку вселенной, а нее наложить код любой планеты, и проследить за ее развитием в любом измерении и на любом витке Мандалы?
— Да.
— И свой собственный аватар сможешь?!
Он кивнул.
— А можешь не махать руками, а управлять только мыслью?
— Сначала надо научить руки подчиняться мысли, потом разбивать мысль на этапы и фиксировать или останавливать любое мгновенье… Научишь руки – научишь и любой аватар.
— В твою голову внедрен какой-то чип с определенной программой?
— Нет, чип внедрен в мозг моего компьютера.
— И ты его обучаешь?
— Мы обучаем друг друга.
— Но как работает твой компьютер, если он не подключен к нашей сети?
— Он использует все окружающие нас энергии. И те, что вырабатывает мой организм.
— Гениально!.. Так ты со временем с помощью аватара сможешь, не отрываясь от экрана, посетить любую точку космоса, любую планету или вселенную, исправить любую дисгармонию, любые накопленные там ошибки и изменить будущее?
— Я над этим работаю…
У каждого из нас была своя тема, точнее говоря, вселенная. Каждый из двенадцати сотрудников лаборатории курировал вселенную среднего плана, отслеживая в соответствии со стандартной программой все направления ее жизнедеятельности. Но для нас это были только цифры. Что именно они символизировали, нас как бы и не касалось. И тут Пришелец был прав – эта механически выполняемая работа делала нас похожими на роботов.
Вселенные, которые мы якобы курировали, иерархами были поставлены в зону пристального внимания потому, что приближался отведенный им срок для развития на определенной ступени… От достигнутого ими уровня духовности или потери его, их переводили в разряд высших или в число низших.
Конечно, от нас требовалось безупречное внимание, так как от любой нашей ошибки зависела судьба подопечного мироздания. Если не удавалось привести в гармонию все цифры и их комбинации, каждая из которых что-то символизировала, значит, разбалансированная во всех аспектах данная планета подопечной вселенной грозила окружающим, и ее уничтожали. У нас это называлось «закрыть программу».
Так что от каждого из двенадцати сотрудников нашей лаборатории косвенно зависела судьба какой-либо вселенной и отдельных ее планет.
Покойный Полуянов систематизировал все полученные нами результаты, устранял ошибки каждого из нас и сводил все воедино по неизвестной нам программе. Он же разрабатывал рекомендации для принятия высшими инстанциями окончательного решения: жить данной вселенной или нет. Если жить, то, в каком именно статусе. Что касалось отдельных планет, то Иван обладал властью нажать кнопку лично, то есть «закрыть программу».
Бывали и исключения.
Например, Влад Скуратов неоднократно подавал рапорты о необходимости устранения из подопечной ему вселенной планету под именем «Х-7». Она представляла угрозу не только для других планет данной вселенной, но и для смежных с ней.
Все усилия Влада гармонизировать там жизненную энергию, зашифрованную в числа, и заставить энергетические потоки вращаться в созидающем направлении, терпели крах. «Х-7» игнорировала все законы космического братства и единства вселенной, как единого организма. Бесконечные войны и накопленные веками потоки ненависти совершенно разрушили экологию планеты и духовность ее жителей. Все эти струившиеся в космос миазмы агрессии искривляли окружающее пространство. Дисбаланс всех жизненных показателей там достиг критической невозвратности, и «Х-7» была обречена.
Иван же Полуянов устранение «Х-7» постоянно откладывал, и всякий раз отвечал Владу: «Не утверждено». Кем было это «не утверждено» и по какой причине мы не знали.
— Я допустил в решении какую-то ошибку? – спрашивал Влад.
— Нет, — отвечал Иван, — все твои комбинации на всех уровнях безупречны и у меня нет повода щелкнуть тебя по носу.
— Тогда почему «Х-7» надо терпеть среди планет среднего пояса и заражать ее беспредельной агрессией рядом существующие с ней обители и обитателей высшего мира?
— Пока не утверждено! Это все, что я могу тебе сказать.
— Кем не утверждено?! Ведь на этом уровне ты принимаешь решение!..
— Да, но что-то помимо моей воли, — признался Иван, — не дает мне нажать нужную кнопку. Вот вернусь из командировки…
Из командировки он не вернулся. Что с ним случилось, никто нам не объяснил. Просто извещение о его смерти появилось у всех у нас на мониторах. И все. Новым начальником нашей лаборатории назначили «варяга» из отдела, отвечающего за гармонизацию планет высшего уровня.
Светозар Вакса – так его звали – не сел за компьютер Ивана. Он занял отдельный кабинет, и мы могли войти к нему только по вызову или по приглашению, что одинаково грозило неприятностями. Он обязательно у кого-то из нас находил какую-либо ошибку или добавлял нам новую подпрограмму.
— Вот это и есть стиль общения высших миров с нами средне — низкими!.. — острили мы.
— Ой, не по душе мне этот светозарный символ необъятной черной материи! – вздыхал Влад Скуратов, — Вакса останется ваксой и на службе у Бога.
Программисты, как и мы, поначалу невзлюбили Ваксу. От них он постоянно требовал усложнения наших программ, а от нас – ломки всех стереотипов и кипения наших мозгов. Был он немногословен и свои поучения излагал почти всегда банально, но кратко, а иногда и афористично: «Совершенству нет предела», «Свой профессионализм надо доказывать ежедневно и даже ежеминутно!», «Хочешь стать совершенным, уподобляйся навозному жуку и ройся в навозе до тех пор, пока не найдешь свою жемчужину!»
При Иване мы решали наши задачи на девятом и двенадцатом уровне сложности. Это похоже на решение девяти клеточного или двенадцати клеточного кроссворда, где одинаковые цифры не должны повторяться по вертикали, горизонтали и диагонали… Первое усложнение от Ваксы – он перевел нас на двадцать второй уровень с теми же условиями. Потом был тридцать третий, сорок четвертый, пятьдесят пятый … и, наконец, девяносто девятый.
Его выражение «совершенству нет предела», мы восприняли саркастически: «Наверняка он собирается загнать нас на 999 уровень!».
Разумеется, мы не были слепцами и со временем оценили ум, трудолюбие и изобретательность Ваксы. Но, по-прежнему, называли его только по фамилии. Когда он в очередной раз отправлялся в неведомую нам командировку, прикалывались: «Наша светозарная Вакса опять побежала чернить нас в высших мирах!..»
Во время его очередной отлучки и появился этот Неизвестный и Безымянный сотрудник. Пришелец никогда при нас не вставал из-за рабочего стола, не выходил покурить или в туалет, не обсуждал с нами новости или поступающие от Ваксы новые инструкции. Чем он занимался, какую планету или вселенную курировал, мы не знали. Со временем мы так и привыкли бы не обращать на него внимания, да одна его странность не давала нам покоя. Странностью этой была его огромная, не по размеру щуплого тела, лысая голова.
Время от времени она вдруг становилась прозрачной и светилась изнутри тысячами извилин. Причем, все извилины играли разными цветами и бесконечными оттенками. Обычно это случалось в конце каждой декады. Но когда это случилось впервые, мы испугались за него:
-Эй, Трудоголик! — закричали мы ему почти хором, — ты что, не чувствуешь, что у тебя мозг закипает от перегрузки?! Отдохни хоть пару минут! Пойди — покури!
Пришелец отрицательно покачал головой.
— Или сходи кофе с нектаром выпей! — уговаривали мы.
— Не обращайте внимания! – потянулся он вверх и кончиками пальцев почти коснулся потолка, — Это кремневые фибры.
Мы недоуменно переглянулись.
— У тебя что, вместо сосудов кремневые волокна?
— Да.
— Ну, ты даешь! Это сколько же операций надо было пережить, чтобы заменить все сосуды! – удивленно воскликнул Стас Эйнис. — Как ты все это выдержал?
— Я таким родился.
— Не может быть! – воскликнули мы опять хором.
— Мне еще в утробе матери ввели в сосуды гель из жидкого кремния.
— Не может быть!
Пришелец только сдвинул плечами. Руки его беспрерывно двигались, выделывая перед экраном загадочные пасы. Фибры погасли, и голова опять стала обыкновенной головой. Так что каждый раз это чудо длилось всего несколько минут. Очевидно, это была перегрузка его кремневого «компьютера».
Светозар Вакса, приехавший из командировки, вызвал Пришельца к себе в кабинет и держал его там несколько часов. О чем они говорили, какие вопросы решали, мы не знали. Только предположили, что Пришелец спешил закончить свою работу к приезду Ваксы и, очевидно, демонстрировал ему свое открытие во всех подробностях.
Через неделю Вакса пригласил нас всех в свой кабинет и сообщил:
— В ближайшее время наша лаборатория переходит на совершенно новый, экспериментальный и более высокий уровень работы. Всем вам поставят компьютеры нового поколения, а работать на них вас обучит старший научный сотрудник Крис Легна. Прошу познакомиться.
Пришелец встал и поклонился.
— Вопросы есть? – спросил Вакса и так пронизывающе взглянул на нас, что охота спрашивать моментально отпала.
— У меня есть! – поднялся Влад Скуратов. – Вы не сказали, продолжим ли мы работу над своими программами или же будем осваивать новые?
— Я же сказал: будем осваивать новую, экспериментальную программу… Ее принцип – коллективность.
— А какое решение принято в отношении вселенных, которые мы курировали? Их программы закрыты или же они приобрели другой статус?
— Нас с вами это уже не касается. Разве вы не поняли, что нам предстоит осваивать новые технологии, дающие немыслимые возможности?
— Какие возможности? – переспросили мы.
— Безграничные! – отрезал Вакса и встал, давая понять, что общение затянулось.
Общение мы продолжили в своей комнате. Окружили Пришельца, то есть Криса Легну и вонзили в него свои вопросы. Нет смысла их перечислять, так как ни на один из них он не ответил. Просто, не перебивая, выслушал все и сказал:
— Вы все видели, как работаю я. Так будете работать и все вы. Каждый научится управлять любыми, выведенными на экран изображениями, цифрами, любым аватаром. Все наши аватары коллективной энергией мы одновременно пошлем в неблагополучную точку любой вселенной и с их помощью постараемся устранить накопленные там проблемы.
— А эта точка уже известна?
— Да, это планета «Х-7».
Мы замерли. Влад Скуратов, расчеты которого неоднократно предрекали ее гибель, желая что-то сказать, поперхнулся и долго не мог прокашляться, судорожно хватая открытым ртом воздух.
— Но зачем? – спросил, наконец, он. Его удивление лучше всего выразили брови, поднявшись почти к самой макушке.
— Во имя сохранения баланса видимой и невидимой материи. Расширение Галактики идет стремительно. Нет смысла при расширении уничтожать уже существующее, если можно его спасти. Понимаете? «Х-7» еще сравнительно молода, и Иерархи не поставили ее программу в статус…
Пришелец помолчал, но, прочитав на наших лицах явное осуждение такого, принятого кем-то решения, продолжил:
— Есть еще, как ни странно, и просто человеческий фактор. На «Х-7» погиб, желая спасти ее, ваш товарищ Иван Полуянов. Он действовал в одиночку, мы же с вами будем работать все вместе. На первом этапе наше физическое присутствие там, в целях безопасности, не предусмотрено. Достаточно наших аватаров. Но в исключительно критические моменты мне дано право — бывать там лично и брать с собой кого-либо из вас.
Как ни странно, голос Пришельца, когда он заговорил о человеческом факторе, потеплел…
— Не могу скрыть от вас и еще одно обстоятельство… «Х-7» — моя родная планета. Там меня родили и предназначили именно для ее спасения. Это время настало…Прогрессивная часть землян не может допустить, чтобы робото — индустрия уничтожила человечество и природу этой уникальной планеты… Надеюсь, вы все в моей миссии мне поможете…
…В этот момент кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулся. Надо мной навис наш начальник Светозар Вакса.
— Что, Корнеев, — сказал он ехидно, — вы опять заснули на рабочем месте, фантазируя и разгадывая свои дурацкие кроссворды?
— У меня законный перерыв! – потянулся я, сбрасывая со своего плеча руку Ваксы.
— Ваш законный перерыв закончился шесть минут назад. Поскольку мое горькое сообщение вы сладко проспали, я с удовольствием повторяю его еще раз — специально для вас!.. Вы понижаетесь в должности и будете числиться куратором отдела информации. Ваше место старшего научного сотрудника с сегодняшнего дня будет занимать наш новый сотрудник. Знакомьтесь…
Из-за спины Ваксы шагнул … – я так и не успел встать!.. – тщедушный невысокий человечек с огромной лысой головой…
— Не может быть! – воскликнул я.
Пришелец из моего сна стоял передо мной наяву и протягивал мне руку. Я, остолбенело, смотрел на него и его руку. Потом резко потряс головой… Нет,не сплю!..
— Неужели ВЫ, это, действительно, — ВЫ?! — пролетал я потрясенно.- Но разве такое… бывает?..
Поднявшись, я несколько раз закрывал и открывал глаза и тряс головой. Нет, не сплю!.. Пришелец из моего сна не исчезал. Он живьем стоял передо мной…
Долгой войной истомленный, единственный, кто понимает
цели ее достоверно, помимо политики, клятвы,
и озлобленья на варваров, и учрежденья торговли,
приобретенья земель, грабежа (мы, что ль, ради добычи,
мы? Да мы сами добыча, пожива, поделены счетом;
споры за нас прекратились, на каждом клеймо роковое,
взвешены и сочтены лишней тяжестью, весом виновны),
зная, молчу, ибо Рок, открывая несчастным, ненужным
тайны путей, озаботился о немоте просвещенных.
Как, в самом деле, сказать им, воюющим, страждущим ради
дел твоих явных, о тайном к этим делам безразличье –
то есть уверенности, что и так образуется, выйдет,
некуда ибо деваться; а жизни их мало что стоят
в этом разделе с судьбою: ложились и лягут безвредно
тысячи тысяч погибших, тягаясь о деле решенном?
Тенью хожу я по лагерю, шуточки только и слышу
я над собой, над тобой; сам привык отвечать им шутейно,
в лад их убожеству низкому. Так ли тебя донимают
те, в ком уменья и такта нет жить, умирать молчаливо?
Если Елена, ее Менелай не чисты, не прекрасны,
что значит ваша война? Так прославьте нас, бедные люди.
Тяжестью страшной война навалилась на плечи – мы держим,
двое атлантов, ее. Кроме всех, значит, бывших, минувших
связей вот это еще. Тяжело нас брачуете, боги!
Не развязать ваших пут, бремена не спихнуть, только можно
их на двоих поделить; только ходят какие-то рядом
томные, второстепенные мальчики, пленные девы;
только досада от них, только зуд разжигают любовный,
а угасить с ними, а разделить и не думай. Дождемся
встречи сужденной, тогда и ударимся в жгучую похоть.
ПРОЛОГ
Посередине сцены стоит Одиссей.
Одиссей
Убит Парис. Что Калхас напророчил, то
произошло. Царевич осторожен был,
из Трои ни ногой – наш Филоктет его
выслеживал, высматривал на стенах. Даль
почти невероятная для выстрела,
но Филоктет попал. Мгновенный промельк, плащ,
метнувшийся с бойницей рядом, и удар
стрелы прям в сердце – покачнулся раненый,
упал убитый со стены, узнали: он,
обидчик, вор, Парис. И сразу бросились
на штурм последний – обреченный город брать,
троянцев добивать.
Ура! На стены! Бей в ворота! Лестницы
тащи и ставь! Откуда столько сил взялось
у девять лет воюющих? Напор! Удар!
Еще удар! И что? Ворота дрогнули,
ворота покачнулись и – остались так
стоять, как и стояли девять лет, крепки
запорами и створами. А сверху вниз –
дымящаяся пакля, вар кипящий, град
камней. Полсотни воинов несло таран –
едва ль десяток вес его удерживает,
шатаются, израненные. Хруст и крик
повсюду, отовсюду. Сколько ж ярости,
уверенности нашей прахом, сколько жертв
ненужных, лишних! Воевали мы уже
вполсилы: истощенные и слабые,
на штурм бежим, а лишь они стрелять начнут,
так мы обратно, без потерь, убытков, все…
А тут не осторожно, тут всерьез взялись
за дело, тут поверили пророчествам…
И откатился вал от стен троянских, врозь
побитые вернулись и озлобленные.
И после штурма долго, долго ждали мы
своей победы: вдруг Елену выведут,
богатства Трои вынесут…
Над сценой появляется высокая, статная женщина.
Ты?
Подскажи, богиня, верному своему:
почему все усилия наши прахом,
прахом?
Неужели не взять нам роковую твердыню
и всё было зря, Паллада?
Или ты уже отказалась от нас,
бросила умирать под Троей?
Слышны невнятные слова, обрывки речи.
Женский голос
Выше их стен…
Дар для Палла…
Чёрен, священ…
Вам отдала….
Город во власть…
Слава троян…
Ночью напасть…
Из деревян…
Сжечь, будет дым…
Видеть с небес…
Делом твоим…
Умный Одесс…
Женщина удаляется.
Одиссей
Не числом роковым десятикратным,
и не божеской милостью какою,
и не редкою, меткою удачей,
а возьмем мы Трою силой невеликой,
силой в спину Трое мы подло так уметим,
что ни стены, ни воины защитой
ей не будут. Как будто удивленно
покачнется, обрушится, погибнет,
не поймет и сама, как получилось:
днем стояла крепка, горела ночью,
утром вид, вонь пожарищ, тягость плена.
А всё я, Одиссей, ей так придумал,
(оглядывается)
или боги какие подсказали?
(Уходит.)
ПАРОД
Корифей
Заспорили богини трое, кто прекрасней. Из них одна
знала всю цену спорам: что полюбовница и жена –
обе наскучат, не век на них тратить время, потребный пыл,
когда-то и хватит, тогда и послужим богине сил —
иных лучше, чище опытов богине. Есть области
ума, где нет пресыщенья, праздности.
Афина Паллада, в рать свою допусти!
Хор
Славлю богиню воинов,
Афину пресветлоокую,
девственную, умудренную
и потому жестокую,
в строгости неизменную,
в гордости неуемную,
славлю богиню воинов,
страсть ее к бою темную.
Корифей
По глубине глубокой,
по широте широкой
шли корабли – тьмы тем –
от матери Эллады
к вражьим берегам.
На каждом на корабле-струге
пять сот сидят добрых молодцев,
пять сот сидят – весла в воду,
пять сот сидят – волны пенят,
пять сот сидят – мечи точат,
пять сот сидят – путь торопят
к войне, да к беде, да к ней, к Елене,
обидчику, вору мстить – Парису.
На первом корабле-струге
стоял Менелай, глядел
по морю, по всей округе,
в дальний его предел.
Он следил, видел беги
светил неба по ночи, дню,
следы двух сквозь ветры, снеги,
по хляби морской, по дну.
На берег ступил он бешен,
ступил он – весь нюх, весь взгляд;
с водой ярый хмель не смешан,
в крови – ревность, боль, стыд, яд.
СТРОФА 1
Черное дело
смерти военной
белое тело
проникновенной
сталью породы
делает – бей
сонмы, народы
тыщей смертей.
Что есть победа?
Чувство итога.
Мы за ней следом
бегали много,
ставили меты
поворотить –
всё равно, где ты
жердь решишь вбить.
Корифей
И вот тебе, царь, удача:
мертвец (некуда мертвей)
Парис, кто всё дело начал,
дело больших кровей.
АНТИСТРОФА 1
Вольно же выть им!
Мертв лежит воин,
мы ж месть насытим,
гнев успокоим,
будто решилась
вправду война,
сделала милость
грекам она.
Их пораженье
тоже условность:
страхов роенье,
скверная новость,
знак хуже нету –
мертвый Парис,
нет Трое света,
всю клонит вниз.
Корифей
Вот стою я, переступаю:
ворог навзничь повергнут, мертв.
Я оружие убираю,
я принес вышним столько жертв,
что доволен любой из сильных
должен быть: дань лежит – бери,
прекращай ток кровей обильных,
ворота смерти, бог, запри.
Хор
Но несытый, поддонный, чорный
снова требует Зевс смертей,
чтобы сер, едок дым зловонный
проникал в семь пещер, пастЕй,
чтоб к семи облакам добрался
дым, чтоб светлый владыка им
допьян-, досыта упивался,
чтоб пространство окутал дым.
Корифей
Цели войны в этот раз явлены не стесняясь:
нас, витязи, всех положить, сгубить.
Земля, мол, страдает нами:
тяжела мы ноша, на кой ей таких носить!
А женщина что?
Разве можно ради нее такое?
Женщина, она лживый призрак,
создание нашей похоти:
насколько похоть сильна, настолько и плоть вещественна.
Хор
Как…
Как птицам-певуньям страшно в высоте,
как рыбам-плывуньям тошно в глубине,
так зверям-людям тесно на земле.
Трудно ей, голубушке, наш вес-перевес держать,
нечего ей в сыть нам и в пить рожать,
истощилась она,
стольких мужьёв жена,
истомилась она
без покоя, без сна.
Поможем ей, матушке, сбросить бремена!
А на то и нужна война.
Корифей
Заклинаю сильных –
и кто сильней,
золотом обильных –
и богатей,
жизнью жить двужильных –
и битых ей:
завершайте сроки
большой войны,
дела чтоб жестоки –
как соль чисты,
глаза дальнозорки –
на цель ясны,
Смерти путь широкий
костьём мости!
Ревности нам колючие
в хоть и в плоть,
видения дремучие –
глаз колоть,
словеса трескучие –
лжи ломоть,
шатания рыскучие
куда хоть!
Хор
Всё нам впрок, всё гонит на полюшко –
затопимте, братцы, его юшкой!
Корифей
Я продолжаю действовать –
накликать, понукать, скакать:
стань, воздух, сух и яростен, полыхать;
не уставай, огонь;
тронь
воду, корабль,
отправляясь водой туда,
где не ждет беда;
но на борту беда –
вернись туда,
где всего верней возьмет, приберет земля
то, что всего останется от народа и от его корабля.
Ветер-домосед, ветер-хлебосев, ветер-тиховей,
ветер-всток, сивер-ветерок, лето-ветрило
и вы, буйные ветры-вихори
с той
проклятОй,
с той дальней, той западной, той нашенской стороны,
подхватите мои стоны честны,
подхватите мои причитания,
к ним добавьте – вой, ветррыдания;
сделайте голос раскатистым,
эхо в нем
всегда чтоб о главном, о мучительном, о своем;
дайте простору моим словам,
чтоб сбыться им над нами, над ними и здесь и там.
ЭПИЗОДИЙ 1
Общевойсковой сбор перед лагерем.
Одиссей
И пусть архитектон так рассчитает, чтоб
в утробу идола полсотни воинов
с оружьем влезло. И еще есть способы,
как обмануть надежней: наши распри там
прекрасно знают, и предатель греческий,
когда он разъяснит, чей он, обижен кем,
то будет принят Троей.
Корифей
Всё получится.
Хор начинает строить коня.
СТРОФА 1
Рощу дерев
мы на коня
пустим. Бук, дуб,
спрячьте меня!
Скроют войска
липа и клен.
Тулова чан
полн, населен.
Зверь китоврас –
конской, людской
породы зверь,
шитый доской, –
двинется на
город. Тащи,
веревки рви
со всей мощИ!
АНТИСТРОФА 1
Коникам плоть
фракийский царь
назначил – рвут,
кропят алтарь;
лютой ествы
впроголодь им:
голод не сбить
кормом другим.
Вот жеребец
тех же пород,
вот ему пир –
город, народ.
Ржанье и скрип –
топнет бревном.
Ох он не сыт,
не напоён!
Одиссей
Врагов моих здесь много. Пусть один из них,
(кивает Синону, и тот выходит на середину сцены)
назначенный мной в жертву за попутный ветр,
сбежит из-под ножа; пусть соли жреческой
стряхнет с кудрей остатки на Приамов плащ;
на голове его ремни священные
приметой будут правды, ложью связанные;
пусть говорит – и речь пусть будет сбивчива,
взволнованна.
(Синону.)
Слезу пусти, и ври смелей,
и прибавляй подробностей. Чем больше их,
казалось бы, тем легче уловить тебя,
найти противоречья – но ленивый ум
пугается, теряется от множества,
ему сдается: как же верить хочется,
что кончена война, что победили и
враг в бегство устремился.
Синон
Берег пуст. Гляди,
Приам, по синю морю – где беда твоя?
Вся уплыла в даль, в шторм, там утонула вся.
Одиссей
Мы ж спрячем корабли в недальних гаванях
и в нужный час успеем.
Общая пауза. Первым приходит в себя Аякс Оилид.
Аякс
Я, я пойду в это чрево, дело, и никакой мне бог
не воспрепятствует Трои корысти сложить у ног.
Будет, будет удача, чувствую ее всю,
держащую те, эти жребии, наши, их на весу.
В ахейскую сторону смотрит, всяко нам ворожит,
коню и то в бой не терпится: вишь, дрожью стоит-дрожит.
Корифей
Не гневи богов, молодой Аякс, буй-пес,
лаем не лай! Кого еще чудище это – их
порушит, подавит собою нас, – кто знает.
О головах играемся, всё на волоске.
Я говорю: не лай, не лай!
Аякс подходит к Одиссею и становится рядом с ним.
Агамемнон
Ну, кому еще ходу с ним,
с бесноватым царем морским
итакийским, в его корабль
черный, мощный – тонуть? Кто храбр
сверх мер всяких, те –
шаг вперед!
Хор (на разные голоса)
Выйти вперед? Нет:
смерть рядом бродит,
косой всяких косит.
Робок ответ – без суеты и чести
в строе стоим на месте.
Все, как один, переминаемся,
посматриваем по сторонам:
лишь бы кому-то слева и справа,
лишь бы идти не нам.
Добровольно, ага! Знаем мы их подходы:
пальцем поводит, выберет воевода
точно меня; пойду (а куда я денусь?),
влезу в утробу идола,
как в петлю башкою вденусь.
Храни, мать-богиня,
не войско – меня храни!
Пусть выберут сильных –
меня, слабого, отстрани!
Пойдем, что стоять, пойдем!
За победой – добыча, дележ,
бабский визг, крик, скулеж;
глотка моя для вин, снедей, обилий узка –
ничего, пропихну, расширю
для всякого, вбить внутрь, куска.
А голодом живому сидеть одна тоска…
Я с тобой. Знаю, за кем иду,
кому выпущу кровь-руду,
кого девять лет жду,
дольше жду,
чтоб на тевкров подумали, к их труду
приписали. Я за своим иду.
Одиссей
А,
всяких возьму!
Кто Приаму враг,
а кто и мне самому –
даже это не различаю:
всю сволочь, мразь,
всех героев, как раз
я собираю.
Корифей
Кто увидит в огне, в дыму,
острой медью ты в плоть кому?
Всё в дело, в дело!
Любую дрянь, рухлядь, гниль
в огонь кидай – будет толк:
выйдет в город, чтоб мстить,
убить, победить,
славный полк.
Хор
Хочешь не хочешь, а в сутолоке убьешь:
даже и спрятанный и нетОченый кого-то заденет нож.
В бою ближнем нам всё равно: в грудь, в пах,
пал кто в прах –
лишь бы кровь, смерть да к небу страх,
лишь бы крик, стон – там, за стеной,
лишь бы свалка и рукопашный бой.
Грек попадется, так и грека бей –
лишь бы потеха общая всё веселей, шумней,
затопила бы город Трою кровавой своей волной.
Общее дело делаем, называемое войной.
Менелай (подходит к Одиссею)
Сам ты, Одиссей, как верить
можешь в эти планы, ковы?
Не случается такое,
чтоб успешно сложный, умный
замысел в жизнь воплощался,
что-нибудь да помешает.
Конь развалится на доски:
заскрипит крепеж натужно,
лишь мы влезем, столько веса
бревна брюха не удержат –
рухнет, ухнет вся громада,
пыль поднимет. Слышишь хохот,
гик и крик со стен троянских?
Мы – кто мертв, кто жив, калечен –
у разломанного зверя
взвеселим врагов беспечных.
Окружат троянцы лошадь –
щели крупные разверсты,
видно нас во всеоружьи;
сволокут к нам угли, хворост,
вспыхнет пламя – пей, богиня,
сизый дым, как ты хотела;
этот дар, что вот пылает,
закоптит тебе полнеба,
вой по-гречески услышишь.
А всего вернее греки
уплывут по синю морю,
уплывут… Пока что каждый
еще думает вернуться,
еще мыслит об атаке
и о штурме размышляет,
но готовят вёсла, мачты
не для малого похода.
Выйдут в море – как назад плыть
к берегу? Текут теченья
из краев азийских скудных
прямо к родине, к Элладе –
не свернуть с пути прямого,
не попятить к Трое судьбы.
Долго морем плыл кораблик,
долго конь стоял на суше,
страшен конь, уродлив; тевкры
свыклись с видом непотребным;
мы не выдали ни стоном
ни полстоном, что с начинкой
зверь, мы ссохлись: голод, холод
с нами, сильными, сражались,
нас оставили труп трупом.
Станут частью мертвой твари
мертвые убийцы-греки.
Одиссей
Ты пойдешь со мной?
Менелай
Конечно.
Одиссей
Ну, кто еще за славою гоняется,
позорной смерти не боится?
Диомед
Я пойду.
Хор
Силой сильною Диомед ломил вперед,
в бой,
а тут –
наискось его путь к чести,
тут –
Одиссеев путь.
Успеет ли он на нем,
без страха-упрека герой?
Не умалит ли славу?
Не омрачит ли взгляды богов
их любимец, пресветлый воин?
Диомед
Право сильного и право хитрого чем
различаются? Вместе они в добрый час
правят войнами нашими, волю вершат
олимпийских всесильных, всехитрых богов.
Илион мы возьмем: кто смел, смог, тот и прав.
Корифей
Утро будет: в чаду и дыму небо; Феб
кОней поворотить своих дернет вожжу;
чтоб не видеть остатков великой страны,
Трои, светлого города, – в ночь он, назад,
в тьму кромешную. Сколько бог даст тусклых дней,
чтобы нами и трупами взор не сквернить!
Диомед
Всё равно надо делать, а там… Будет день…
Подходит к Одиссею и становится рядом с ним. На середину сцены выходит Нестор.
Одиссей
Ты зачем? Или слишком зажился, устал,
утомленный годами, на верную смерть
вздумал выйти? Сил нет, чтоб сражаться, так ты –
чтоб их меч притупить? Нам не надо таких.
Нестор (откашлявшись)
Третий срок-жизнь проживаю,
два великих поколенья
проводил в глубь, в темь земли я.
Не устал топтать родную:
вёсны, лЕта мне мелькают
спешной, грешной чередою,
не нарадуюсь их смене.
Но живу не без убытка:
время силы подъедает,
я клонюсь к неблизкой смерти
медленно, но ощутимо.
Страшно, томно бездну видеть,
к ней скользить – я не смирился,
закален годами жизни,
приучён к ее теченью.
Отогреть хочу я сердце
битвой хищною, ночною,
по колено кровь резнею,
женским криком слух потешить,
дымом черным надышаться.
Хор
Жив, кто медью изощренной
убивает, бьет под сердце;
жив, кто города сжигает,
рушит домы, грабит храмы;
жив, кто золото хватает,
драгоценные каменья;
жив, кто деву обнимает,
с ней насильничает лихо.
Нестор
И еще…
Молодость кидает в битвы
времена свои бессчетно,
свои сроки рвет беспечно;
кратки дни и долги годы
в скорости неимоверной
пролетают до дна бездны.
Смерть сама изнемогает,
смерть измаяна излишним.
Кажется, секунды, меньше –
атомы, частички жизни
в воздухе тугом роятся –
в воздухе, сыром от крови,
в воздухе, седом от смерти, –
оседают, прибавляют
уцелевшему час лишний,
день и ночь, недели, годы,
лишний век, само бессмертье.
Напитаюсь в битве-схватке
временем…
Одиссей
Будь с нами, Нестор.
Нестор становится рядом с Одиссеем.
Агамемнон
И я б, Одиссей, пошел,
полез бы с тобою туда, вовнутрь,
в темное это зверя,
в опасное ночи, боя.
Легче мне было б там,
чем ждать тут, когда – гадать.
Но сан мой, но общее дело!
Нет,
не могу: не могу я войска оставить!
Корифей
Все здесь?
Ну!
Заколачивай!
КОММОС
СТРОФА 1
Залазьте в утробу конскую,
оружие придержи,
чтоб не шумело-звякало;
всякого положи:
меч, да копье, да стрелы, да
нож, чтоб по тихой бить,
пока не очнулись, -чухались,
не стали в трубы трубить,
сзывая усталых, пьяных.
Что они против нас,
несытых и трезвых, битых
несчетные тыщи раз?
Что они против слабых,
сильные, в ночь, когда
созрела за древом, досками
общая им беда?
Синон
Тяжолой солью Одиссей
осыпал смоль моих кудрей.
Среди своих чужим брожу,
я обречен огню, ножу:
так хочет бог, вопит народ,
и вот он, значит, мой черед.
Я плутовал, хитрил, но он
сказал: «Вот жертва, вот Синон».
Схватили и поволокли,
одежды старые сожгли,
одели в новое (к богам
нельзя идти в обносках в храм),
ведь я на этом торжестве
важнее всех; на голове
ремни, повязанные так,
что тьма в глазах, кровь бьется как
дурная, бешеная, в ней
подл страх час от часу сильней.
АНТИСТРОФА 1
Малая рать, лишившаяся
первого из бойцов,
так плохо, трусливо бившаяся,
если к лицу лицо,
выросла до размеров
Рока, и смерть сама
нам поборает – каждому
дорога его пряма.
Ты первый, Синон, из наших
скажешь троянцам, что
вся-то их жизнь окончена:
завтрашний день пустой,
без Трои и без троянцев,
нам предстоит встречать.
Простите, прощайте, тевкры:
ваш черед умирать.
Корифей
Застала за подлым делом
нас, брат, с тобой судьба.
Так-то для ней стараемся,
воюем войну; она
связала нас крепко-накрепко,
узелки – нет, не развязать;
то, в чем мы, брат, участвуем, –
общее нам; сказать
нечего нам друг другу;
жест – меч наружу – ткнуть –
ты мне, ну или я тебе –
в одно из смертельных мест.
Мы как-нибудь, брат, успеем
тебя и твоих мечом;
огня не скупясь напустим
на каждый сух, дымен дом;
ни старого и ни малого –
мы никого щадить
не думаем и не можем,
тебе и твоим не жить.
Мы как-нибудь, брат, успеем
вашу Трою с землей сравнять.
Так проще, и так положено.
Была б твоя воля, брат,
ты также бы нас оружием
и наших. Но бог богат
для нас, греков, благом, ты ж бери
остатки: сколь горя, бед
бессмертные напридумывали
в благости-то тебе!
Хор загораживается деревянными конструкциями. Весь следующий эпизод он находится внутри коня. Менелай, Одиссей, другие вожди поднимаются на орхестру и тоже прячутся за деревянными щитами хора. На сцене остается один Синон.
ЭПИЗОДИЙ 2
На сцену выходят троянские старейшины во главе с Приамом. Приам явно растерян и не знает, что делать. В толпе начинает лихорадочно шастать и что-то нашептывать Синон.
Приам
Чудовищное нечто – нет, священное –
нет, то и это разом. Боги грозные,
молю вас, дайте знак: молиться или жечь,
что с этим делать? Старцы благородные,
мужи совета и цикады совести,
скажите! Оскорбить богов боюсь – и нет
уверенности в том, что это божий дар.
Анхиз
Какие мы советы можем грозному
царю подать? Весь страх, вся немощь Трои – мы.
Как скажет царь, так и приговорим, седы,
бессильны…
На орхестре.
Менелай
Отчетливые слышу разговоры,
как будто нет меж нами стен и воздух,
наполненный словами, невозбранно
идет ко мне. Отсюда же ни-ни,
ни звука ни ползвука: лязг оружья,
паденья шум, брань, стоны, речь моя
заглушены препятствием, доской.
Не слышат тевкры собственной судьбы,
а мы вдвойне – сам звук и отраженье
его от стен…
Одиссей
Молчи.
Менелай
Они не слышат.
СТРОФА 1
Вздохнем – не слышат,
звякнем – не слышат,
стукнем – не слышат,
крикнем – не слышат.
Чудо такое: боги – за нас,
божий трояне слушают глас.
АНТИСТРОФА 1
Сверкнет – не видят,
меди – не видят,
в щели – не видят,
смерти – не видят.
Божии лики сонмом летят –
чудесны, зримы, нас заслонят.
На сцене.
Анхиз
А этот странный грек, что он молчит? Пусть скажет нам…
Приам
Кто он такой?
Анхиз
Бог знает: перебежчик, вор…
Сказал: враг Одиссея, нам готов помочь,
убежища он просит, покровительства.
Приам
Скажи нам, пленник, и не лги.
Анхиз
Не вздумай лгать!
Приам
Что значит этот конь – угроза, шутка ли?
И что нам делать с ним?
Синон
Надо ли лгать таковому несчастному? Нет за мной малых,
нет и великих заслуг перед сильною Троей. Для ваших
воинов чужд я и враг. Не я ли в войне долголетней,
сколько хватало оружья и сил, убивал, ранил тевкров,
в приступ ходил на ворота и бился у стен корабельных?
Воин не лучший у греков, виновен не меньше уплывших.
Преданный родиной, узы порвав, ищу новой отчизны,
в ваших краях обретаю надежду на кров. Неужели
я, задарма, против совести, бившийся в войске ахейском,
не послужу вашей Трое – нет, нашей, – когда не казните?
Приам
Ну, говори, не тяни, что нам делать. Стоит грузный идол –
в город внести? здесь оставить? сжечь?
Синон
Слушайте, Троя.
Конь этот выстроен греками в дар оскорбленной Афине.
Мстить обещала богиня за краденный нами Палладий:
боги ревнивы, имуществ своих не прощают священных,
но вдвое, втрое умеют взыскать. Мы, предвидя утраты,
десятикратно превысили меры, это построив,
да примирится богиня, да примет дары от данаев.
Приам
Где же войска ваши, флот?
Синон
Все уплыли.
Приам
В Элладу?
Синон
В Элладу.
Калхас, муж, знающий твердо, что было, что есть и что будет,
нам приказал собираться, не ждать новых схваток; не будет
в них, предсказал он, удачи: что было богов попеченья,
помощи, расположения к нам – всё войной исчерпали
за девять, за десять лет; утомились бессмертные боги
нас сохранять, направлять; Отчизны лишь храмы родные
силы вернут нам, удачу, тогда и вернемся.
Приам
А конь что?
Синон
Конь этот будет стоять, греков ждать; он – залог их успеха,
даст им над Азией власть.
Приам
Так сожжем его!
Синон
Гнева Паллады
ты не боишься, Приам. Ох грозна, ох злопамятна дева!
Выметет смертью всю Трою; как мором мстил за Хрисеиду
нам Аполлон, вам Афина отмстит.
Приам
Что же делать?
Синон
Ну, слушай.
Воля своя у богов, но она перед Роком ничтожна:
связана воля молитвами, знаками, словом обряда.
Молимся просто ли так? Нет, условия ставим, на сделку
с богом идем: дым от жертвы – ему, нам – плоть жертвы, кровь, мясо.
Люди и боги равно подзаконны: мы платим, считаем
наши слова и молитвы и требуем с неба расчета,
правы в упорстве своем. Залучив в Илион этот ксоан,
ты приневолишь сражаться за вас мощно деву Палладу,
станет богиня азийской.
Приам
Принудить благую богиню…
Синон
Да разве это кощунство – склонить к себе высшие силы?
Вы не с обманом каким, вы открыто и прямо идете:
на, мать-богиня, коня, послужи за него сильно, честно,
тяжким эгидом встряхни над домами, над стогнами Трои,
нас защити от своих. Да кто в превращениях мира,
в коловращеньях его свой надолго тебе, чтобы запоминала?
А пока наша – служи нам, богиня, как мы тебе служим.
Видишь – хватаем канаты, видишь – махину толкаем.
Анхиз
Связаны боги клятвами,
формулами рассчитанными;
принуждены боги сильные
жертвами; боль испытывают,
не подчиняясь действенным
молитвам. Слова ох прочные!
Станут боги служить нам
за соблюденье точное
постов – не едим, не пьянствуем,
обрядов – махнем оливой,
бдений – день-ночь смешавшие,
молимся терпеливо,
жертвуем, чтим умышленно.
Приневоленная святыня
много послужит тевкрам:
походишь в ярме, богиня,
потрясая эгидом, Трою
священную защищая,
греков своих, данайцев
боем изничтожая.
Приам
А как его ввезти? Ворота низкие,
а зверь высок и толст.
Синон
Ломать ворота. Царь,
лишь прикажи, сюда поставлю плотников,
а каменщиков там – пойдет работа, пыль
всклубится к небесам.
Приам
Нет, подожди, еще
подумаем.
Синон
Ночь ночевать негоже за воротами
священному животному.
Приам
Подумаем.
Синон
Ломать нам стены время нужно.
Приам
Сделаешь,
когда прикажут.
Синон
Нам не опоздать бы, царь.
На сцену выходят Елена и Кассандра.
Приам
Ну, дочка, хоть сейчас не надо слов твоих,
не вой, не ной, не причитай.
Кассандра
Я вижу всё:
(начинает в пророческом исступлении)
вылезло из моря, земля исторгла,
нанесло ветрами по малой щепке,
и предстало чудо гривасто, обло –
конь, но не только;
если б крылья грифа да хвост змеиный,
песья морда, ноги болотных цапель,
то не страшно было б с таким отродьем –
тут же другое.
Человечьи в звере заметны стати:
зорок карий глаз да петлисты уши –
не подбор случайный, но зрю приметы
эллинской расы.
Долго бил, рубил древесину умный
столяр-плотник, ладил узлы, детали,
чтобы прочно было и не щелясто, –
нужно ли это?
Если дани, жертвы богам готовим,
если, кроме собственного, не будет
веса, груза, то для чего такие
гвозди да скрепы?
Нет, не просто сшито, не просто сбито –
с умыслом чертили чертеж обманный;
те, кто знали строить корабль и крепость,
брались за дело.
Стукни по нему – и оружье звякнет,
изощренной меди тона узнаешь:
меч, копье, секира в аккорд сливают
звоны, угрозы.
Ночью оживет, фыркнет, топнет лошадь –
и пойдет крушить: раздробят копыта
наши мостовые, порвет зубами
флаги на клочья.
Приам
Я, дочь, не понимаю твои речи.
(Отходит от Кассандры.)
Кассандра (кричит вслед Приаму)
Нет!
Елена
Одна тебе я верю.
Кассандра
Подтверди, молю!
Они ж тебя убьют – данайцы, муж убьет!
Скажи, сестра, Приаму всё, что знаешь о
коварстве греков.
Елена
О коварстве тевкров я
гораздо больше знаю. Как увез меня,
невинную, обманом ваш Парис, так я
ни дня, чтоб не кляла его злы хитрости.
Всё вы, всё вы, враги, коварства греческие
придумываете, чтоб затенить свои,
а мы всегда в ответе за ложь каждую,
что варвары на нас накинут.
Кассандра
Ты кому
всё это говоришь? Не мне и не Приаму ведь,
а тем, внутри с оружьем притаившимся.
Елена
Ворота рушь, Приам, проломы делай стен
старинных не жалея! Вижу: дар благой
всевышних перед Троей встал, сияние
немыслимое вижу.
Кассандра
То закат, вода,
светилом озаренная, вечерний свет.
Елена
Нет. Это виды бога, его облики,
скользящие по грубой древесине. Бог
в твой город просится, Приам, войти,
навьючен, вишь, исполнен всякой благостью.
Хор (на орхестре)
Знает она гнев на себе Афины,
помнит приметы богини,
облики ее, выкрики:
вплотную имела дело
с мстящей, разящей Палладой.
Раз узнаёт здесь сильной
присутствие – значит, правда:
Афина, черна, присутствует,
в упор, зла, глядит владычица.
К добру или к худу это,
не знаю. БлАга богиня
тевкрам несть непривычная,
грекам – давно забывшая.
Елена одна слышит голоса хора.
Елена
Вижу, мощная Паллада
умягчилась: что ей в битвах
долгих, если нет Париса?
Светлая Афина видит
Илион святой без гнева,
образом своим великим
защитить его желает.
Стены, воротА ломайте!
На сцене появляется Лаокоон с сыновьями.
Приам
Что-то галдит народ,
что-то молчит сенат.
Разговорчивый бывший враг –
вот он, – ему ли верить?
Разговорчива эта женщина –
к добру, не к добру ли это?
Ты, старый друг,
Лаокоон, великий жрец,
мне подскажи, что делать.
На орхестре.
Хор
Этот скажет свое слово
нам во вред. О боги, боги,
речь его укоротите,
сделайте ее ничтожной,
чтоб забыли, не расслышав,
чтоб по-нашему случилось.
Дайте знак какой им, боги,
чтоб не верили правдивцу.
На сцене.
Лаокоон
И сколько же лет воевали,
и ничему вы не научились.
Каждый здесь полумертвый,
а, надо же, сколько криков,
радости невозможной:
«Победили мы, победили!»
Приам
Толком скажи, что видишь:
конь этот – он опасен?
Можно ли верить грекам?
Синон
Как, государь, не верить!
Лаокоон
Верьте змее холодной
или лисе вертлявой,
пойманному верь вору,
только не грекам.
Приам
Это
(показывает на коня)
или созданье бога,
или срубили люди.
Что – почитать ли, жечь ли –
надо? Скажи нам, жрец наш.
Лаокоон
Боги ли к нам прислали
чудовищное созданье,
или злодейский разум
эллинов башню строил,
дуб обшивал чертами
зверя – не знаю: нет мне
дела до кознодейных,
до чародейных ковов,
светлому если богу,
разуму поклоняюсь.
1-й сын Лаокоона
Вижу кощунство, вижу
всшедшую тьму на берег,
богам не служу, которые
это избрали символом.
2-й сын Лаокоона
Отойдите, не прикасайтесь,
не видьте коня, не слушайте об,
темным богам ни жертв нести,
ни проклятий, народ, не вздумай!
Лаокоон
Отшатнитесь!
1-й сын Лаокоона
Избавьтесь!
2-й сын Лаокоона
Жечь его!
Синон
Если не ради бога
(мне ли судить об этом,
раз Лаокоон рядом,
знающий в сокровенном!);
если благой Афине
вовсе нет в наших спорах
места какого – всё же,
тевкры, оставьте идол:
памятником победы
пусть мощный, черный станет
в городе победившем,
не выигравшем сраженья.
Чем вы еще докажете,
что ваша была победа?
Знаю я Одиссея:
расскажет, как взяли Трою,
с победою как вернулись.
Добыча где? – Потонула.
Товарищи? – Тоже в море.
Конь этот будь уликой
вам в памяти поколений,
тяжолый и зримый символ,
доказательство вашей правды.
Лаокоон
Сожгите коня! Пусть будет
память войны проклятой
сожжена, чтоб до неба взвился
огнь – красен, желт, бел, синий;
чтобы перегорела вся наша боль;
золою
нови засыпьте, пашни;
где было место битвы –
пусть всколосятся злаки.
1-й сын Лаокоона
Забудьте войну, как будто
не было ее, горькой,
кровавой ее, позорной;
летописи сожгите,
песен о ней не пойте –
о пощадившей Трою,
о выпустившей живыми
вас из несытых челюстей.
Лаокоон
Что к нам врагов согнало,
что их себе забрало:
Ада ли это пропасть,
моря ли это бездна –
нам ли гадать! Забудьте
о том, как качалась Троя,
слабая, под ветрами,
как бы не устояла,
не убереглась Троада,
если бы… Мы не знаем
случившегося, не видно
отсюда, из нашей ямины,
истории, козней Клио:
случайно ли то, что с нами,
или мы заслужили.
Как-то смешно, неловко
от бездны мы отшатнулись.
2-й сын Лаокоона
Чем вы гордитесь, тевкры?
Спасеньем не по заслугам?
Случайным уроном греков?
Не теребите памяти,
не продлевайте наших
унижений и злоключений.
Тогда лишь война окончена,
когда мы о ней забыли.
Сыновья Лаокоона отходят вглубь сцены.
Приам
Эй, вы! Тащите факелы
да поджигайте чудище.
В это время на краю сцены, где стоят сыновья Лаокоона, начинает происходить что-то странное.
КОММОС
1-й сын Лаокоона
Что это, отец?
Промельк в кустах,
след на песках
как будто каких огней.
2-й сын Лаокоона
Что это, отец?
Змеи плывут,
петли свои плетут
уже по нему, по мне.
Хор чуть опускает деревянные щиты.
СТРОФА 1
Змеи ползут
яркие страх.
Плыли в морях
змеи, от прях
вещих сбежав.
Горло зажав,
правят они
божьи суды:
крови-руды
не проливав,
ядами трав
не потчевав,
сами собой
смерть.
АНТИСТРОФА 1
Змеи ползут –
шорох их, шип
слышите? Пут
ёрз, костный скрип,
лопнувших жил
звон – а вздохнуть
чем тебе? Хил
скрепы размкнуть!
Необорим
смерти боец,
тягаться с ним
нет сил. Отец,
им помоги
снять…
Хор (вместе)
Ох красив гад!
Изумруден один, зелён;
мерзок второй,
водорослью морской
кажется сдалека.
Жаром один пышет,
водой кипит,
вдоль своих кольц-
изгибов парит, дымит;
холоден – лед,
гибок второй и скользк;
по их путям
сколько мертвых,
вверх брюхом, рыб,
вывороченных со дна глыб.
Райских чудес
запахами пахнёт
змей-чудодей,
члены те обовьет;
смрадом другой
полон –
сопит, чадит,
от моря солон;
обоими ты повит.
Уже и Уже
кольца:
один – сильней,
другой же – еще сильнее,
тот – прочный, другой – прочней.
Кто
кровь всю наружу выдавит
изо всех ранок, пор?
Оба.
Запутались:
черный – бел, белый – чёрн.
Лаокоон подбегает к сыновьям и пытается им помочь.
Сыновья Лаокоона (вместе)
Страшно нам,
холоден нам их зажим,
надо
выдержать,
воздухом продышать своим
время, пока ты развяжешь. Режь
хитрым ножом,
ни кожи и ни одежд
не щади, торопись:
воздуха нет, нет, нет –
то сияет, то тмится свет,
движения нет,
жизни нет,
деревенеем…
Лаокоон
НЕТ!!!
Лаокоон и сыновья застывают в самых нелепых позах. Деревянные щиты вновь поднимаются вверх. ЭПИЗОДИЙ 2 (продолжение)
Синон
Теперь вы понимаете, что идол свят? Не ночевать
ему бы за оградой. Надо в город.
Анхиз
Да.
Синон
Внесть на плечах, влечь на канатах.
Анхиз
Нам командуй, грек.
Приам
Да, явный знак был.
Ну – тащите!
Сам канат возьму.
Тевкры накидывают веревки на деревянные щиты и начинают тащить коня в город.
Синон
СТРОФА 1
Будь, госпожа Афина,
доброй к нам, благосклонной,
явись нам из дыма-пламени
истинно илионской,
нашенской. Развязать как
богиню с ее народом?
Войди в город, мать родная,
мы ж за тебя хоть в воду.
Анхиз
Мы победили, тевкры!
А вчера маловеры
еще говорили: мира
надо просить у греков,
идти к ним и унижаться.
Что – взяли нас те данаи?
Елена
Страшное отступило,
свободную вижу землю,
раскинувшуюся под солнцем,
умывшуюся дождями.
О, неужели дожили,
выжили, отстояли!
Гектор погиб за это,
значит, небесполезно.
Приам
Женщина нам досталась
по праву, значит, блудница;
прав, точен суд Париса
над божьей, над женской славой.
Синон
АНТИСТРОФА 1
Афину Палладу воинов,
строгую, илионскую,
почтим. Ей в обширной храмине
статую ставим конскую:
в битву пойдешь, богиня, –
вот тебе конь, седалище,
от веку богиня нашенская,
спокон его илионская.
Приам
Плачу священному, чистому, Афина-Паллада, внемль,
стой-постой, милая, оборони наш кремль,
благостыней своей без изъятья народ объемль.
Всякие наши чаяния, светлая, воплоти,
на волю, в свое отсутствие, родная, не отпусти,
многие свои мудрости на благо нам обрати.
Поправь нашу жизнь, богиня, и жизни нам сохрани
сколько дано, и вдвое, втрое нам нить тяни,
долгие годы наши светом с небес ясни.
Благодарны тебе, богиня, весь город и сплошь народ:
мы тобою избавлены в этот священный год
от смертей, от опасностей – не наш теперь срок, черед.
На тебя уповаем единственную и впредь,
эгидом своим великим оттесни от стен наших смерть,
богиня народа, каждого в нем благом своим отметь.
Приам, Анхиз и остальные трояне уходят со сцены с веревками в руках. Синон незаметно отстает от них и, воровато озираясь, подбегает к орхестре. КОММОС
Хоревты начинают потихоньку опускать деревянные щиты и по одному спускаться с орхестры на сцену.
Первый из спустившихся
Не видать меня ночью темною,
и не спрашивай, кто по имени
убийца. Ни в песнь, ни в список кой
не внесенный, скрываюсь почестей,
хул не стяжав, один иду,
плыву по морям я, стерев с себя
всяких примет остатки, след
личности человеческой,
чтобы боги, нам помогающие,
оступки моей не видели,
чтобы, за тевкров ратующие,
удачу не уничтожили.
Спросят меня сподвижники,
спросят враги – «никто» я есмь:
нет меня здесь, в позорном нет
деле, нет в светлом подвиге.
СТРОФА 1
Скрип да скрип – дверца,
лаз, отворись
(бьется как сердце!);
пошевелись
телом затекшим,
рук разомни
мышцы, чтоб легче
мечом они
делали дело.
Тишь-то вокруг!
Ночь отшумела,
спят – и мы вдруг!
АНТИСТРОФА 1
Кругом оглядка –
нет никого;
лестницу шатко
трогай ногой,
ищи ступеней,
не сорвись; сух
воздух последний –
перевесть дух
вдохни… И – ходу
в улицы их,
как с горы в воду,
лишь бы всплеск тих.
Корифей
Ох, тишина какая!
Угомонились, пьяные,
тяжолые от победы
и от ее последствий,
уснули. И я бы черную
смерть повстречать хотел бы так –
во снах лживых, беглых, радостных,
в беспорядочном упоении.
А нынешней ночью, ветреной,
неприязненной, холод с сыростью,
я постараюсь, выживу:
слишком сердце сжимается
От страха, чтобы в Лету так,
как камнем тяжолым, в глубь ее, –
ей веселей сегодняшний
день питухов готовит сонм.
Одиссей разделяет хор на две половины.
Одиссей
Тихо выходим, строимся
в две колонны: одна – к воротам,
вторая – к дворцу; по городу
перебежками передвигаемся,
по неосвещенным улицам;
в мелкие стычки не ввязываемся;
навстречу кто – мы как пьяные:
песни поем, шатаемся;
кто лезет обняться – ножом его;
по карманам не шарить мертвого.
Марш-марш – на свою позицию!
СТРОФА 2
Ох хороша победа!
К ней мы спешим –
шаг-шаг вперед;
ох и близка теперь она –
черное дело вот ее;
страшно и нервно-радостно
к ней поспевать; горючие
жги, жги ее припасы все,
ей открывай ворОты вширь.
Корифей
Ох ты война – сплошная смерть!
Победа моя вот верная!
Каким оказалась ты подвигом
позорным, а делать надо: бог
нудит, отчизна требует.
А я что? Давай оружием!
АНТИСТРОФА 2
Вот она, Ника-сука, дщерь
Стиксова, до нас жадная,
каплет слюной, поглядывает
влево-вправо – она богатая
на всякие на злы хитрости, –
к себе подпускает – на меня! –
отбегом вбок известная.
Нынче, ее любовники,
мы не сплохуем, сделаем ее.
Вожди уходят со сцены. Хор становится на орхестру, но уже без деревянных щитов.
ЭПИЗОДИЙ 3
Место действия – горящая, побежденная, взятая Троя. На сцену выбегают греческие женщины.
Эфра
Подруги по несчастью! Плен кончается,
приходит избавление, несет война
всем перемену участи: богатые
очнутся без гроша; найдут свободные
оковы на руках-ногах; властители
признают власть чужую; нам свободу даст
война. Ничто не держит – двери прочь с петель!
На улицу, на площадь мы – встречать своих!
Больные, постаревшие придем к войскам,
к родным народам греческим: примите нас,
сестер и матерей! Неволя вырвала
из сердца радость, из привычек женственность:
неловко ходим – к кандалам привычные,
хромают ноги; битые, пугливые
тела от ласк шарахаются; к шепоту
привыкший, голос слов недоговаривает.
Но с вами мы как дома, мы на родине.
На сцене появляется Менелай.
Менелай
Кто вы такие?
Эфра
Полонянки.
Менелай
Эллинки?
Эфра
Они, родимый.
Менелай
Прячьтесь, неразумные!
Эфра
Зачем? Ведь победили мы.
Менелай
С троянками
углы делите да подвалы тесные:
беда на всех одна.
Эфра
Мы ждали – и теперь…
с хозяйками…
Менелай
Пройдет неделя, воины
напьются, накуражатся – тогда иди
к любому: вас узнают, отведут к своим,
откуда родом кто. Сейчас уйдите прочь,
не доводите до греха.
Эфра
Бежим, бежим…
Хор срывается с места. Прыгают на сцену с орхестры, набрасываются на женщин и увлекают их в общий танец.
1-й воин
Живой! Да неужели я живой? Как смерть,
столь близкая и грозная, могла пройти
не тронув?
2-й воин
Ай-ай-ай – богатый я – тарам-пам-пам!
А, нищеброды, голота ахейская,
что, съели? Получили вы, оставшиеся
работнички, поденщики? Похаживать
мне гоголем меж вами, вас попихивая
сандалиями: я богатый, щедрый я!
3-й воин
По городу похаживаем – час да наш
в лихую ночь.
4-й воин
В таком дыму и копоти
бог не узнает храма. Потихонечку
повытащим сосуды алавастровые,
покровы снимем с идолов. Когда бы он
богатством дорожил, святым имуществом,
не допустил б и на порог обидчиков,
а так – мы что? – поделим: богу богово –
дым – его много будет.
5-й воин
Ну, иди сюда,
я стосковался. Ну и что, что старая,
что наша? В свете беглом, жарком, трепетном
сгорающего города предстала мне
неузнанною ты – родством сочтемся, как
день рассветет.
6-й воин
Победа спишет лишнее,
не стыд нам нагота.
7-й воин
Ищи, ищи ее,
Елену – бед виновницу; изменнице
не избежать расправы.
8-й воин
В верхнем городе
ее видали, говорят: в простом плаще
бежала мимо бойни утихающей,
по сторонам шарахалась; увидит кто –
она и в подворотню.
9-й воин
Знает, что ее
все ищут: побежденный с победителем
в одном согласны – взять ее, убить ее.
10-й воин
Еще и это в праздничный день, в славный день –
убить Елену! Каменным дождем над ней
из наших сильных рук взлетят булыжники,
кость захрустит, кровь брызнет – слаще музыки,
приятней вида нет: война окончена
действительно победой.
11-й воин
Агамемнон нам
пообещал отсыпать тыщи тысячей
тяжеловесных драхм за русу голову.
Вернее грабежа награда царская!
12-й воин
За-ради долгих лет, протекших в бедствиях,
за-ради нашей смерти я распробую,
за что ложились тысячами эллины
и тысячами тевкры. Там хоть смерть, хоть что,
но я возьму Елену, груди белые
рукою победившей стисну ей.
На сцену выбегает Кассандра в разорванной одежде и со следами побоев.
Кассандра
СТРОФА 1
Выбрали вы меня,
выискали меня,
выследили: я – вот,
вытащили с ворот,
выгнали вон – иди,
вытоптали – смерть жди,
вынули честь и страх,
выебли в пух и прах.
АНТИСТРОФА 1
Вызнали, где мое,
вынули всё ничье,
выжали меня всю,
вытрепали косу.
Выжить мне – срам один.
Выстели, господи,
в высокой траве пути –
в истомный в смерть-путь идти!
Корифей
Кто ее так?
Мы, что ли, так?
Бог-то щадил: она
целой ходила, божии бремена
носила безвредно долгие времена.
Бог-то ее щадил –
не пощадили люди.
Кассандра
В истинный крик кричу,
в истошный,
в исподнем себя влачу
вниз, в площадь;
выбилась из ума
выть что-то,
выблюю кровь сама
в икоте…предсмертной.
Эфра
СТРОФА 2
Девственна смерть-богинюшка
нам расстаралась, -нежилась,
чистенькая похаживала,
блАгами нам поваживала;
мы не вид, запах тления –
чудные благовония,
чистые твои образы
всегда в тебе, мать-смерть, видели.
АНТИСТРОФА 2
Кто я теперь тебе, битая,
разными всякими братая,
страхом лихим поятая,
лохмотьем цветным увитая?
Возьмешь ли, мать, примешь бывшую,
масть белую изменившую,
позор, смрад тебе явившую?
Али жить мне, живой расхаживать?
Хор увлекает Кассандру в свою безумную пляску.
Хор
Опьяненные победой, не щадим никого:
надо нам девок, золота, вин тонких – всего.
Горько будет вспомнить тому, кто не схватил после голода сытный кус:
он зря, значит, воевал, старался; законов, богов испугался, трус!
Но боги с законами отступили на срок победы от сей земли –
прихватывай то, что рядом, подминай да огнем пали.
Толпа останавливается перед колоннами у входа в храм.
Корифей
Остановитесь!
Вот это тот самый храм:
я слышу ее дыхание,
чувствую ее запах.
Ломаем ворота! Бревна
тащите, кирки берите!
Кто первый войдет, тому и
боги благоприятствуют,
тот и получит нежную
первым. Ломай ворота!
Хор (на разные голоса)
Елена! Елена!
Тут она!
Чего, три доски остановят нас?
Моя будет!
Смерть изменнице!
До смерти ли тут?
Другое ведь!
Менелай (лихорадочно оглядывается по сторонам, но видя, что подмоги ждать неоткуда, начинает)
Войско! Не боишься приговора?
Будет завтра день, за опьяненьем
трудное похмелье: кары, казни
вам, ворам, устроит Агамемнон,
святотатцам – дыбы да поленья,
чтоб пылал огнь долго.
(Пауза. Оглядывается, ищет поддержки.)
Каждый выжил
на войне, сберегся – что ж так глупо
умирать хотите? Что ж остатки
жизни, отвоеванной, спасенной,
от несытой смерти утаенной,
так не бережете?
(Пауза.)
Что ж добычу
стольких лет, цены неимоверной
золото, каменья-самоцветы
битой ставкой ставите за-ради
ненависти, женщины? Других вам
мало, что ли, брать себе насильем?
Вам за что голубку ненавидеть,
выжившим?..
Отступитесь, или будет худо!
Пусть ее осудит, оправдает
Агамемнон. Ждите господина.
Корифей
Всегда на войне умирай, солдат,
и голодай, солдат,
а как победа – иди, солдат,
зачем не погиб, солдат!
Нечеловеческих сил урок
выполнен – что теперь?
Стань человеком, знай свой шесток,
но я уже полузверь
или полубог, опрокинув треть
мира под ноги; кто
предел укажет, если я смерть
ставил весь срок в ничто?
Отойди, начальник! Ты завтра – прав,
но сегодня – мое! Не препятствуй:
уж такой он, мой вздорный, мой злобный ндрав,
упорствующий в святотатстве.
Будет рель с веревкою завтра мне,
покачнусь я над побежденной Троей –
так ведь величают в такой войне
не погибших в бою героев.
Чистенький, что ты стоИшь? Цари
не побрезгают пусть народом:
гордость на радость войскам смири,
так и быть: тебе – первому. Расступитесь для воеводы!
Подталкивают Менелая к воротам храма. Он неумело и жалко сопротивляется. На сцене появляется Агамемнон с другими греческими вождями. Перетрусивший хор возвращается на орхестру.
Хор (на разные голоса)
Из-за кого воевали,
раменами
груз неподъемный поднимали,
струги гнали
в дали чужие,
дорогие
земли Отчизны покидали?
Из-за Елены!
Из-за нее
копье
летело,
меч вынимался,
поднимался,
лук напрягался,
метил стрелы,
смерть в тело
посылало тело.
Мы, пока ее не получили,
все пусты стоим – не победили.
Что шелков и злата изобилье,
если тварь-голубку упустили,
если нет исхода нашей силе?
Агамемнон
Где ж она?
Хор (на разные голоса)
Искали по всем углам –
нет нигде.
Есть одно место укрыться: вот – храм.
Окружили его,
вовнутрь не идем:
греха много,
несмытая кровь
каплет, вредит богу.
Подожжем его,
храм великий, –
может, выбежит
в огне, крике;
пламя ясное ей
обовьет все тело
легкою тканью своей,
красной, белой…
Агамемнон подходит вплотную к воротам храма.
Агамемнон
Выходи, Елена, тебя войско
требует. Не доводи, Елена,
до греха – жечь храм, сама ступай к нам.
Двери храма отворяются, из них выходит Елена.
Елена
Выхожу я к вам. Моею смертью
думаете вы дела поправить,
утолить одной моею плотью
десять лет постыдных воздержаний,
месть свершить одну на всех большую –
местей месть, тем успокоить сердце?
Корифей
Убьем ее, Агамемнон,
и всё – по домам, тихо, мирно.
Убьем ее, Агамемнон!
Ишь как ступает и не боится,
будто она по коврам идет –
не по праху, крови;
будто ее ничего не берёт –
ей таковы условья
богов, а мы ей что? Так… свита.
Убьем ее, Агамемнон!
Кивни лишь, владыка, – сами
всё сделаем, и ее не будет:
растерзаем,
как не было ее,
в клочья.
Елена
Не убьете. Я богам служила
честно. Как убить такую? Может,
и бессмертна я. Что ваша слава,
мутная и тусклая, пред явным,
ярким моим пламенем? Святыня
я последняя в солдатском сердце,
грубом и податливом. Кто руки
на меня возложит, в род проклятье
примет неотменное. Забыть как,
кто привел вас в Илион, к победе
этой? Кто ключ к Азии? Наследство
чье вокруг? Кто принесет в Элладу
право несомненное на Трою,
на ее владенья в дальних странах,
города, колонии? Победа
что такое ваша без Елены?
Так… изничтоженье в малых схватках
друг друга.
Из толпы выходит Одиссей и подступает к Елене.
Одиссей
Замолчи.
Елена
Вот как… Кого я вижу!
Одиссей, давай-ка объясни им,
как сирену хитрую морскую
слушавший дуреет, как Елену
видевший о деле забывает.
А оно у вас святое: надо
извести Елену – корень бедствий.
Кто другой, а ты не пожалеешь,
сердце твое мертвое не дрогнет,
ты любови женской знать не знаешь:
спрятавшись за юбкой Пенелопы,
думаешь дойти до самой смерти
мирно с некрасивою женою.
Как же ты меня боишься, кто мог
отказаться, спутать договором
остальных, лишь бы бежать в Итаку,
там от судеб скрыться! Ты на тело
посмотри в его изгибах томных:
тайн-то сколько, прелестей. Дебелой
Пенелопы задницу видав, ты
разве знаешь что? Смотрите, греки,
наготу божественную.
(Скидывает с себя одежды.)
Нате!
Хор (на разные голоса, обратив взоры на Менелая)
Что он опять стоит,
их разговоры терпит?
Муж он или не муж?
Есть ли чего такое в сердце
настоящее, чтобы враз
разрешить недолжное?
Убей ее – вот сейчас, сейчас,
дай на потребу толпы
представление смерти,
соверши дело народное.
Менелай смотрит на Елену, не слушая общего беснования войска.
Елена (Менелаю)
Я перед тобою виновата,
ничего не говори, все знаю.
Только что же, совесть, ты белее
крыльев, Леду-матерь обнимавших,
легче, совесть, пуха? Лебединой
я породы, чистой и безгрешной.
Блуд, он что… он сердца не касался.
Менелай
Да и я пришел не обагренный
вражьей теплой кровью: воевал я
плохо, осторожно.
Елена
Так и надо.
Пусть они воюют – греки, тевкры,
рати сильных! Мы, посередине
их остановившись, уцелели,
выжили. Сколь наши драгоценней
жизни всяких ихних!
СТРОФА 3
Слышишь, как говорят
промеж собой они?
Не спорят и не корят,
будто не годы – дни
легли промеж них; беда
будто не их; греха
нет ни на ком; руда-
кровь как тепла, тиха.
АНТИСТРОФА 3
Думали: чистый огнь –
месть привела сюда
сильных, и первый – он,
а в сердце – водым-вода,
в сердце – сладелый страх;
похоть тепла, тиха
уляжется в головах
старого жениха.
Корифей
Он, значит,
не торопится убивать,
не хочет,
презирает нас.
Ничего,
мы сами ей
смерть причиним.
Ну что, братцы,
веселей глядеть!
Начнется сейчас потеха:
распотрошить ей брюхо
сумеем,
давай делать дело!
Ну – что стоите?
Трусите, а, данайцы?
Толпа (хор) переминается с ноги на ногу, но не трогается с места.
Хор (на разные голоса)
Гордись
меньшим участьем в делах страны,
меньшим – в боях войны;
несчастия их над тобой, как дым,
ветром провлечены.
Не убивал-голодал, сумел
жить в безопасности,
холе и неге, красе, тепле –
значит, действительно благ к тебе
бог и тебя успел
скрыть, не отдать смерти и судьбе,
рыщущим по земле.
Не тронут роком стоишь, следишь
смерти чужие. Ишь,
ложатся скопом, бессчетно в грязь –
как бы не замарать
взгляда об них, –
любят умирать
нагло и напоказ.
Как будто кто им чего должны
за смертную долю их!
Это всё им по их грехам:
кто цел – значит, чист. Она
тоже жива, ни морщин, ни ран,
угодна любым богам.
И мы, мы живы, и это знак
того, что мы близки им
в подлостях их и подлы своим
естеством, раз сумели так
выжить, геройски никак не пасть,
между смертями – шасть!
Учителя наши – эти два:
он жив, она жива.
Елена
Мой муж, безвредные нам прошли
годы, сУдьбы. Чего
смотреть на эту сволочь земли
страдающую – значит, есть за что,
умирающую – есть за что!
Они – земле, миру лишний груз,
а мы – легче пуха. Пух
у божьих уст наш летает, уз
нет на нас, мы живем
привольно, счастливо. Коротка
память для страшных бед,
которые, друг мой, ты помнишь?
Менелай
Нет.
Елена
Потому-то и жизнь легка.
КОММОС
На сцене появляется высокая женщина. Но теперь это уже не Афродита, это – Гера.
Казалось бы – непродуманного, случайного, нетщательно выписанного, неаккуратного даже (ужас учительницы начальных классов!) Но каждый красочный мазок находится на единственном своем месте и неизбежно вызывает отклик в душе.
Impression. Впечатление. Не написать картину, а отразить. Отразить впечатление, мир вокруг и свои эмоции. Выплеснуть.
Импрессионистам удалось перевернуть мир искусства.
На их натюрмортах цветы и фрукты столь же свежи и пахучи, как и тщательно, с фотографической точностью, выписанные на картинах «старых мастеров». Но передано это совсем другими средствами.
Именно перед картинами импрессионистов осознаешь, быть может, истинный смысл выражения «свободный художник».
Обращали внимание? Мы ведь не говорим «свободный писатель» или «свободный композитор». Но выражение «свободный художник» прочно поселилось в нашем языке.
Не «свободный» — в смысле «нигде не работающий», как мы иногда слышим и говорим. А свободно выражающий себя, свой мир. Свободно касающийся кистью холста и заполняющий не только холст, а пространство нашей души.
Я несколько раз была в Париже. Надеюсь, приеду еще. Но какими бы ни были цели моего приезда, и каким бы количеством дней я не располагала, на эти три музея я всегда найду время.
Оранжери, Орсе, Мармоттан.
А Лувр? Лувр подождёт.
*В Лувре люблю фаюмские портреты. Тоже вполне импрессионистские, кстати. Только им почти 2000 лет.
Не знаю у кого как, а в нашей конторе апрель и конец света-слова синонимы. Запарка полная.
В отгороженном от остального редакционного мира закутке внештатных корреспондентов творилось что-то невообразимое. Молоденькое неугомонное создание с хвостиком перетянутым резиновым патриотическим триколором, по имени Анна, пыталась перекричать сразу двух своих оппонентов.
— Ну, как вы не поймёте, олухи царя небесного! С нашей грымзой надо что-то делать! И срочно! Установила в отделе сплошную тиранию. Ввела драконовские законы. Никакой, демократии. За малейшее опоздание, будь добр, получи дополнительное редакционное задание. За внешний вид, отличающийся от её допотопных понятий-тоже.
— И в добавок ещё и этот шефский спектакль! Оно нам надо?- поддержал её вихрастый парень, Игнат. — Первомай на носу, а она репетиции. Древнегреческая трагедия. Костюмы той эпохи. Может нам в местный «Союз журналистов» на неё «телегу» накатать? Ведь главреду жаловаться, полный бесполезняк. Во всём Грымзу поддерживает. Как же, редактор-новатор, наставник молодёжи!- Он увидел меня в проёме двери и осёкся, не закончив свой монолог.
— Викторович, ты слышал?-Аннушка вскочила с места и прижалась ко мне. Помоги. Как нам правильно бумаженцию на диктатора в юбке настрочить? У нас же в стране, демократия! Хотим ставим спектакль, хотим, нет. А она, дракониха! На каждой летучке твердит:- «Участвуют все!». Правда, обещала за это от обязательного «ликбеза» по Древней Греции «ослобонить». Но ведь не в этом дело. Нам её древность уже во где сидит! Как там в мультике поётся:- «Нам летать, то есть гулять, охота!»
Минуту, другую я стоял молча. Не зная с чего начать.
— Драконам бой! Не хочешь помогать и не надо. Сами справимся!- Аня взглянула на товарищей по несчастью, ища у них поддержки.
— Драконту.- Поправил я начинающую журналистку. Жил в древних Афинах законодатель с таким именем. Он и сформулировал первые дошедшие до наших дней инструкции, для чиновников того времени. И принципы их назначения на должности. Кроме этого составил свод законов под названием «Обычаи». В них регламентировал штрафные санкции за совершённые правонарушения. Для примера, скажу, что кража фруктов и овощей, вполне могла караться смертной казнью! А вот непреднамеренное убийство вора, в порядке самозащиты совсем не считалось преступлением. Драконт даже предлагал наказывать за убийство неодушевлённых предметов, например разрушение изваяний богов.
— Вот это да! Не, наша редакторша по сравнению с этим змеем, просто ангел с крылышками. — Аннушка постучала ладошкой по старому, продавленному дивану, приглашая меня присоединится к честной кампании.
— А чего же греки Драконта не того? У них же там демократия была. Собрались и порешили бы, законодателя по его же законам. С крутого бережка, головой вниз, да ещё с камушком на шее, чтобы не всплыл ненароком.- Девушка закатила глаза и демонстративно начала хватать ртом воздух.
— Да ты, как я погляжу, прирождённая актриса, а от спектакля отлыниваешь.-Я погладил Аннушку по русой голове.-Понимаете ребята, несмотря на весьма жёсткие законы, древнегреческая цивилизация всё же успешно развивалась. Дело в том, что аристократы, заседавшие в судах, уже не могли выносить приговоры, как им вздумается. Отныне им предписывалось действовать строго в соответствии с установленными правилами. И это мог легко проверить каждый житель Афин.
— Викторович, а как вообще появилась демократия?-Обратился ко мне парень Вова, числившийся в официальных бойфрендах Анюты.- Не было и вдруг, бац есть.
— Я уверен, что редакторша, или как вы её любовно называете «Грымза», на «ликбезе» заставляла вас вникнуть в географию и историю этой, самой древней Греции. Как вам известно из курса средней школы, которую я надеюсь, вы все успешно окончили, она состояла из так называемых полисов. То есть городов-государств. И самыми большими и важными среди них были.
— Спарта и Афины — перебил меня Владимир.- Они то и дело воевали друг с другом. Но бывало, что и объединялись, для борьбы с общим врагом, например, с персами.
— Всё это так, но и не совсем. Понимаете, мои юные собратья по перу, в городах, да и не только в них существовало разделение населения по классовому признаку.
— Но там же ещё не было буржуев и пролетариев? Они ведь появились позже. Я это точно знаю!- Анна вздёрнула курносый нос и демонстративно накинула на себя вязаную шаль, подобно древнегреческому архонту.
— Тем не менее в любом из этих государств были бедные, богатые и конечно рабы. Год от года противоречия между аристократией и демосом, то есть бедняками, становились все более явными.
— Я припоминаю, что и в нашей, не совсем далёкой истории, такое было. Чуть более века назад. Сначала царя погнали, потом и буржуев. Затем философов, да писателей с поэтами, целыми пароходами стали высылать, за ненадобностью. Правда спустя семь десятков лет осознали свою ошибку и быстренько создали новый класс буржуинов. В малиновых пиджаках. Правда решили, на этот раз, без царя обойтись. Сдаётся мне, что его сначала в голове каждого гражданина заиметь необходимо!- Игнат решительно поднялся со своего стула и попытался пригладить торчащие в разные стороны волосы.
— Угнетателей трудовой интеллигенции возродили. Тоже мне, работодатели новой волны! Гоняют простолюдинов в хвост и в гриву! Тираны! А платят, сущие копейки. Будто и не было всех этих древних веков.- Поддержал собрата по перу Владимир, потрясая поднятыми над головой кулаками.
— Поэт и мыслитель по имени Солон понимал это. — Не обращая внимание на реплики слушателей, продолжил я.
— Знаем. — Тут же перебила меня, Аннушка.- Его называли один из семи великих мудрецов того времени.
— Солона народ выбрал архонтом-эпонимом, то есть главным из девяти коллективных правителей, и предоставили чрезвычайные полномочия. Как оказалось, мудрец Солон давно готовился к преобразованиям в родном полисе, и сразу же приступил к реформам. Спустя несколько десятилетий его дело продолжил Клисфен. Деяния этих двух политиков предопределили ход развития человеческого общества на тысячелетия вперёд.
— То есть? Викторович поясни. Что-то я не догоняю.- Игнат потёр пальцем лоб.
— Клисфен, обладая такими же полномочиями, как и его предшественник разделил территорию Аттики на три части. Первой, конечно же были блистательные Афины, второй прибрежная полоса и третьей остальная равнинная территория. После чего провёл избирательную реформу. Теперь государство возглавлял совет полу тысячи, избираемый не по территориальному или родовому признаку, а исключительно исходя из личных качеств каждого претендента на высокий пост. И что, на мой взгляд, особенно важно, возник совершенно новый вид судопроизводства. Суд также стал коллективным. Появилась Гелиэя или по нашему, суд присяжных, но продолжал существовать и ареопаг — суд старейшин, состоящий из аристократов.
— Викторович, а женщины тоже в этих Гелиэях и ареопагах заседали? Или как во все времена, только мужики там заправляли? -Аннушка зыркнула глазами в сторону своего поклонника.
— Понимаешь Анюта, это же были древние греки и представление о равенстве полов у них тоже было древнее. Высокие должности занимали исключительно мужчины, как правило богатые, или люди с «хорошо подвешенным языком».
— Журналюги!- С достоинством констатировал Игнат.
— Демократия — продолжил я — распространялась лишь на свободных Афинян.
— Рабы были немы, аки рыбы — съязвила Аннушка.- Ну и какая после всего этого демократия?
— А вы спросите у своих зрителей. — Я посмотрел на неугомонную троицу.- Тех, для кого вы будете ставить спектакль. Ваших подшефных.
— Парни. Чур я эта, как её, богиня Афина! Ну, та самая, в честь которой город назвали. Демократия, демократией, а поклонение богам никто не отменял. Вовка, чего уставился? Репетируй. Преклони колено перед лучезарной жительницей Олимпа. А за одно и предложение можешь сделать. Я, так и быть его рассмотрю, во внеочередном порядке.
Летом 1767 года в живописный городок Лангонь, что находился на севере провинции Жеводан в Маржеридских горах, въехал дилижанс. Проехав по центральной улице, дилижанс остановился возле трактира. Дверца открылась, и оттуда выскользнул молодой человек с саквояжем. Он с недовольством оглядел свой дорожный костюм, довольно густо запудренный пылью, потерявшие столичный глянец лаковые сапожки, легко поднялся по ступенькам террасы и вошел внутрь. Огляделся. Просто, как в любой провинции, но миленько. На маленьких оконцах ситцевые занавески в клеточку, огромный очаг с потемневшими плиточными камнями у основания, закопченный потолок и дубовая барная стойка, отполированная за многие годы сотнями локтей дешевого сукна. За стойкой розовощекий трактирщик в засаленном сером фартуке поверх дородного живота. Трактирщик внимательно и настороженно смотрел на незнакомца.
— Добрый день, месье! Меня зовут Люка Лангрье. Я репортер газеты «Почта Авиньона». Где я могу найти кюре? – доброжелательно улыбаясь, молодой человек прищурил карие глаза и сдунул пылинку с сюртука.
«Дорогое сукно, однако, будет», — подумал трактирщик и приосанился. В последнее время к ним много народу наведывалось, но такие богачи нечасто заезжают.
— А вам он зачем, месье Лангрье? – трактирщик старательно надраивал пивную кружку какой-то ветошью.
— Меня привело к вам то же, что и всех — Зверь. Хотелось бы записи посмотреть. Репортаж ведь должен быть без фантазии, только факты. Верно? – журналист снова улыбнулся. – Уютно тут у вас. А налейте-ка мне, любезнейший, кружечку пивка!
— Сию минуту, месье, — засуетился трактирщик и кинулся протирать столик у окна.
Лангрье уселся на стул, предварительно вытерев сиденье платком, закинул ногу на ногу и с довольным видом отхлебнул из большой глиняной кружки глоток.
— Мммм, а недурно, недурно! Может, у вас и бутерброд с ветчиной в столь ранний час имеется?
— Да, конечно, сударь! Не беспокойтесь, месье, моя жена рано встает, — довольный похвалой, трактирщик натер все той же тряпкой тарелку, водрузил на нее добрый кусок хлеба с лоснящейся от жира грудинкой.
— А как зовут вас, любезный? – жуя и почти жмурясь от удовольствия, спросил Лангрье.
— Жан. Жан Адан. Мой папаша еще этот трактир держал. А теперь вот мы с женой, — трактирщику явно нравилось внимание репортера. Да и поговорить он был мастак.
Молодой человек прожевал последний кусочек, запил пивом и достал трубку.
— А скажите-ка мне, мсье Жан, вы-то что сами думаете об этом чудище? – насытившись репортер настроился, казалось, на неспешный разговор. Дымя трубкой, он наблюдал за реакцией трактирщика, который вдруг посуровел, молча отнес на кухню тарелку и пустую кружку гостя, и вновь принялся чистить посуду. Помолчав еще немного, он ответил:
— Ничего я не думаю, месье. Эта тварь стольких убила. И уж поверьте моему слову, не стоит ворошить прошлое. Люди еще от страха не отошли. Месяц прошел, а народ в лес боится идти, коров пасти боятся.
— Да что вы, мсье Жан! Я же не из любопытства, я хочу, чтобы все узнали о ваших героических жителях! – горячо запротестовал Лангрье. – Вот чтобы про эту бесстрашную пастушку прочитали. Кстати, а где она живет? Хотелось бы и с ней побеседовать, — деловито добавил.
— Не побеседуете уже, — угрюмо отозвался Жан.
— Почему? Ну же, мсье Жан, помогите мне! Мне необходимо ее увидеть, — Лангрье резво подскочил к стойке и вцепился в руку трактирщика. Глаза его при этом разгорелись каким-то странным внутренним огнем. Казалось, речь идет о чем-то очень важном для него.
— Да отцепитесь вы от меня, мсье Лангрье, что вы в самом деле, как маленький, ей-богу, напугали, — Жан в испуге отпрянул и попятился.
— Ну помогите же мне! Где живет эта прелестная маленькая пастушка? – поправив съехавший шейный платок, уже спокойным тоном спросил Лангрье.
— Не прелестная она теперь. Зверь ей пол-лица располосовал. Да и не скажет она вам ничего. Онемела с того раза. Бу-бу-бу да мы-мы-мы только от нее и слыхать. Бедняжка Мари! – все еще не отойдя от неожиданного поступка гостя, пробормотал трактирщик. – Моя жена и мадам Соланж еду ей носят.
— И что же мне делать? – беспомощно спросил журналист. — А ведь мальчик был еще выживший. Как его? Жак Портфе, кажется. Его-то я могу найти? – в надежде спросил Лангрье.
— Можете, — согласился Жан. – Но не спросите. Уехали они всей семьей. Кто ж после такого здесь жить-то останется?!
Молодой человек лихорадочно схватился за голову.
— А кюре? Кюре же вел записи. Где у вас приход? – в отчаянии произнес Люка.
— Странный вы какой-то. Не вас же Зверь покусал. Что вы так нервничаете, мсье Лангрье? – в недоумении поднял белесые бровки домиком мсье Жан. – До конца улицы пройдете, потом вдоль реки, потом через мостик перейдете и увидите – маленький кирпичный домик, обвитый виноградом. Это дом кюре. Бог в помощь, мсье Лангрье!
Последняя фраза повисла в воздухе, ибо след мсье Лангрье уже простыл. «Вот чудной!» — подумал трактирщик, убирая монетки, оставленный гостем за завтрак. «Надо Анетте рассказать, пока не забыл. Вот она удивится!»…
Люка шел быстро, не обращая внимания на расплескавшуюся вокруг красоту уютной по-деревенски провинции. Далеко за горизонт уходили пологие холмы и плато, сплошь усыпанные густыми лесами, просторные луга раскинулись у подножия гор, маня своим хмельным разнотравьем. Августовское пронзительно-синее небо лилось хрустальным тихим светом на виноградники, каменистые склоны и крепенькие каменные дома. Но Люка не замечал ни дурманящего голову запаха созревшего винограда, томящегося терпким соком, ни бушующих зеленью садов, ни нарождавшегося в утренней прохладе южного зноя. Лангрье торопился. Ему еще надо было успеть сегодня выехать в Юбак. Далее в его записях числился Клермон-Ферран. Расстояния немаленькие. Но что значат расстояния, если его распирала догадка. Лангрье предполагал, практически был уверен, откуда мог взяться Зверь и кто был его проводником в этот мир. Он на протяжении трех лет следил за этим делом. И сейчас, чувствуя себя гончей, идущей по следу, гнался за сенсацией, буквально выпрыгивая из собственных штанов.
Домик кюре появился неожиданно, как только репортер свернул с дороги к реке. Дверь оказалось не заперта, и Лангрье, нисколько не стесняясь, вошел в жилище. Гулкая тишина отозвалась на приветствие гостя. Недолго покрутившись внутри, Люка решил пройти в церковь, подумав, что кюре, верно, сейчас готовится к службе. Где находилась церковь, он не имел ни малейшего представления, поэтому вышел опять на дорогу и просто пошел по ней вглубь городка. Вскоре он понял, что идет правильно, ибо увидел принаряженных жителей, идущих в одном с ним направлении. Наверняка, на утреннюю службу. Становилось жарко. Лангрье запыхался, пот крупными каплями стекал за шиворот батистовой рубашки и отчаянно зудил спину. Он расстегнул верхние пуговицы. Легкий ветерок, заигрывая с белым бантообразным галстуком, мгновенно осушил влажную ткань. Тогда Люка снял сюртук и перевесил его через руку. Идти стало легче, и он прибавил шагу. Наконец над верхушкой апельсиновой рощи, простиравшейся вдоль дороги, показались строгие востроносенькие башенки городского храма. Привыкший к дилижансам и экипажам, молодой человек совсем выбился из сил…
Церковь приняла его прохладой и тишиной богослужебного зала. Он уселся на самую последнюю скамейку, совершенно не собираясь внимать словам молитвы и получать душевное спокойствие. Пока идет служба, Люка хотел подумать. Собрать в кучу после разговора с трактирщиком мысли, которые из единого ядра разгорошились на мелкие зернышки, как спелый гранат. Пастушка нема. Мальчишка с семьей покинули город. Оставалась единственная зацепка. Кюре и его записи в книгах. Кто-то еще остался в живых после встречи со Зверем. Но это не здесь. И неизвестно, будет ли толк. Может, тоже онемели от потрясения или разъехались. Люка чувствовал, что он на верном пути. До Юбака всего несколько миль. Ему необходимо повидаться с семьей несчастной Жанны Буле – девочки, которая официально стала первой убитой жертвой Зверя. Может, что-то сельчане слышали-видели. Лангрье сейчас была важна каждая мелочь. Потом – Клермон. Хотя нет. Люка передумал ехать в Клермон, потому что именно в Юбаке Зверь получил первое ранение. Наверняка, охотники его видели, прежде чем выстрелить. Журналиста не особенно интересовал внешний вид животного, гораздо больше его интересовали повадки Зверя. Ведь если предположение Люки верно, а он и не сомневался, что оно верно, то Зверь должен был иметь некоторые признаки поведения человека. Вот об этом-то он и хотел поговорить с кюре, убедить его показать приходские книги с записями, которые вели свое начало с первого нападения…
Служба заканчивалась. Люка с сожалением подумал, что скоро ему придется покинуть зал и опять выйти из приятного холодка храма под палящую жару. Но дело – есть дело. И все-таки какая-то неясная мысль не давала ему покоя. Словно нужный пазл не хотел вклеиваться в общую мозаику. Что-то его беспокоило. Что-то такое, что бродило в голове совсем рядом и никак не давалось в руки. Одно звено, возможно, самое важное он упустил…
— Давайте примиримся друг с другом во имя Господа, — провозгласил последние слова пресвитер.
Прихожане, возвращая песенники и листовки на место, степенно шли к выходу. Люка, боясь пропустить в толчее кюре, аккуратно работая локтями, поспешил к алтарю.
— Святой отец! Вы не могли бы мне уделить минуту? – Люка тронул за рукав сутаны священника.
— Да, сын мой. Хотите исповедаться? Пройдемте за мной, — полоснув быстрым внимательным взглядом, кюре махнул рукой, приглашая следовать за ним.
— Нет-нет, святой отец, я совсем по другому делу, — замешкался Лангрье. – Мне нужны записи.
Пресвитер еще раз взглянул на молодого человека и в ожидании остановился.
— Какие записи вам нужны? – тихим спокойным голосом спросил кюре. – Вы здесь родились? Я здесь не так давно.
— Да нет же, святой отец. Я – журналист из Авиньона. Пишу репортаж про чудовище Жеводана. Но кое-каких сведений мне не хватает.
— А разве дело не закрыто? Мне кажется, газеты достаточно информировали население о происходящим, — холодно ответил кюре. – Зачем вы снова хотите поднять весь этот кошмар?
— Я считаю, что дело вели халтурно. Свидетелей не всех опросили. Осталось много неясностей, — быстро ответил Люка и покраснел.
— А почему бы вам тогда, сын мой, не обратиться в жандармерию? – кюре все еще не мог понять, что за интерес движет этим юношей.
— Да потому что там меня не хотят слушать! – с досадой воскликнул Лангрье. – Они говорят, что я сумасшедший репортеришко, гоняющийся за сенсацией. И потом, я не верю газетам!
— А вы не такой? – с чуть уловимой насмешкой спросил кюре, но его черные непроницаемые глаза подобрели.
— Не смейтесь надо мной, святой отец. Выслушайте меня, прошу вас! – взмолился Люка и сжал упрямо кулаки.
— Хорошо, сын мой. Говорите, — священник взял в руки четки и приготовился слушать.
— Зверь – не животное. Зверь – человек. Оборотень! – выпалил Лангрье.
Кюре сменился в лице и отступил на шаг от журналиста.
— Пойдемте-ка в сад, сын мой. Не пристало под сводами храма Господня о таком говорить, — священник оправился от неожиданности и быстрой походкой пошел к задней двери.
Было за полдень. В саду уже чувствовалась жара, несмотря на пушистые кроны деревьев, дававших густую тень и защиту от палящего августовского солнца. Зелень благоухала всевозможными цветами в аккуратных маленьких клумбах, и, казалось, сам Господь облюбовал этот райский уголок для своих отдохновений от трудов небесных – так здесь было покойно и приятно.
Священник сел на лавочку под раскидистым каштаном. Он молчал, словно что-то обдумывая. Лангрье робко присел рядом, не нарушая молчания. Ждал, когда кюре заговорит первым. Наконец священник повернулся к Лангрье.
— Я так и думал, что кто-то рано или поздно скажет об этом. Как вы догадались, сын мой? – устало спросил кюре. – Мне самому мысль эта не дает покоя. Ни днем, ни ночью. И я ничего не могу поделать со своими подозрениями. Слишком много совпадений.
— Как я догадался? Да это лежит на поверхности! Смотрите, святой отец. Как только был убит первый волк, нападения временно прекратились. Помните? Все думали, что это именно он и есть – Жеводанский Зверь. Славный лейтенант де Ботерн застрелил не того зверя! Хотя у него в желудке и нашли остатки красной материи, это не говорит о том, что именно этот зверь убил крестьянку в Полаке накануне. Возможно, он просто подъедал за главным охотником на людей, — Люка нервничая, ходил возле скамейки взад и вперед.
— Сын мой, но это и без вас всем известно, — возразил кюре. – Нападения потом возобновились!
— Хорошо, — согласился Лангрье. Этот факт известен. А как вы объясните пропажу младшего Шастеля? Почему после убийства первого волка в Шазах нападения временно прекратились? – он в азарте приблизился к священнику и наклонился над ним. В глазах молодого человека плескалась уверенность в том, что он знает что-то такое, чего не знают другие. Он даже снисходительно улыбнулся.
— Ну и почему? Говорите же! – нетерпеливо воскликнул кюре.
— Да потому что первый зверь не был настоящим Зверем! Он был приручен младшим Шастелем, чтобы отвести от себя подозрения! – торжественно провозгласил Люка и довольный произведенным эффектом плюхнулся на скамью рядом с кюре. Пресвитер засмеялся. Он смеялся так искренне и безмятежно, что Лангрье в какое-то мгновение даже обиделся.
— Вы в своем уме, сын мой?! Что вы несете?? Это же полный бред! Шастель-старший застрелил собственного сына и сделал из него чучело? – вытирая слезы, спросил кюре. – Я-то думал, у вас есть что-то повесомей этих сказочных домыслов. К сожалению, сын мой, мне пора. Вы и так отняли у меня много времени. Забудьте, что я вам сказал. Всего доброго, — с этими словами кюре поднялся со скамьи и направился к резной кованой калитке.
— Зря смеетесь, святой отец. Вы же сами сказали про совпадения. И я их нашел! – воскликнул вдогонку Люка.
Кюре замедлил шаг. Повернулся и в ожидании уставился на Лангрье.
— Хижина стоит на отшибе леса. Младший Шастель служил в Африке и по слухам привез оттуда какое-то животное в клетке, которое никто никогда не видел. Сам Антуан Шастель ни с кем из городка не сдружился, все время пропадал в горах. Когда прекратились нападения, все трое Шастелей, отец и два сына, находились под арестом. Кстати, вы не находите, что они очень вовремя устроили потасовку, за которую их и закрыли в каталажку? Мне продолжать? – затараторил Лангрье, боясь, что священник не станет его слушать. Но пресвитер не думал уходить. Он выслушал молодого человека и невозмутимо ответил:
— Продолжайте, сын мой.
— Хорошо, — Люка воодушевился. – Зверь не нападал, как все звери. Он не пытался перекусить горло – он сразу же полосовал когтями лицо жертвы. Зачем, спросите? Да чтобы погасить взгляд! Взгляд, который смотрел на него! Глаза, полные боли и ужаса. И вы знаете, святой отец, — добавил тихо Люка, — мне кажется, он не хотел убивать. Но не мог совладать с собой. И самое главное. Где сейчас Шастель-младший? Он ведь исчез? Или я чего-то не знаю?
Пресвитер не торопился с ответом. Он задумчиво смотрел на Лангрье, но словно не видел его.
— Какие записи, сын мой, вы хотели посмотреть? – наконец кюре очнулся от своих мыслей. – И что это может изменить? Это не вернет всех убиенных, даже если мы докопаемся до истины, — с горечью добавил он.
— Вам лучше всех известно, что оттуда не возвращаются. Но мы можем рассказать правду! — воскликнул Люка.
— Хорошо, пойдемте ко мне. Служба закончилась. Мы можем выпить чаю и побеседовать. Я покажу вам все свидетельства, — согласился кюре.
В домике кюре было свежо. Удушающая жара не смогла пробраться сквозь толстые, кудрявые зеленью ветви, увивающие крышу и стены. Пресвитер водрузил на стол в маленькой уютной гостиной внушительную церковную книгу, оттер крупные капли пота со лба и тяжело опустился на стул.
— Давненько такой жары не было! Просто пекло какое-то, — воскликнул он и потянулся за графином с водой.
Люка тоже изрядно вспотел, но словно не замечал, что его рубашка стала влажной на груди и в подмышках. Хотелось скорее открыть книгу, и он нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
— Да, святой отец, солнце сошло с ума! И на небе ни облачка, — Лангрье тоже присел за стол и забарабанил пальцами по скатерти.
— Хотите чаю, сын мой? Или, может быть, сидра? В погребе есть холодный.
— Да, пожалуй, от сидра я бы не отказался. Яблочный? – спросил Люка с вожделением глядя на кожаный переплет манускрипта. – А можно я пока посмотрю первые записи?
— Яблочный. Конечно, смотрите, сын мой. Я скоро, — донеслось из глубины кухни.
Люка открыл книгу, лихорадочно пролистал ненужные страницы и впился глазами в текст.
1 июня 1764 года. Первое упоминание о звере. Напал на крестьянку из города Лангонь, которая пасла стадо около леса Меркуар. По словам очевидицы, на нее набросилось волкоподобное существо. Очевидно, существо пряталось в лесу. Девушку спасло то, что перепуганные коровы сгрудились возле пастушки, отогнав вдруг струсившего зверя.
Так-так-так. Значит, это был первый зверь. Настоящий, не оборотень. От того и испугался коров. Лес Меркуар. Что-то было про этот лес. Где-то он уже читал. Люка открыл саквояж, покопался в нем и вытащил газету. Он быстро пробегал глазами строчку за строчкой и вдруг словно споткнулся взглядом. Отец и сыновья Шастели. Охотники. Место их обычного промысла – Меркуарские дебри. Так вот что его беспокоило! И Зверь, и Шастели были в одном ареале охоты. Совпадение?
В комнату вошел кюре с глиняным запотевшим кувшином и двумя бокалами в руках. Он аккуратно, не торопясь, разлил пахучую янтарно-коричневую жидкость, пригубил и одобрительно крякнул. Лангрье в задумчивости взял стакан.
— А скажите-ка, святой отец, что вы скажете о Шастелях? – спросил вдруг Люка, мелкими глотками отпивая сидр.
— Немного, сын мой. Не очень-то они с людьми любят общаться. Отец религиозный, набожный человек. Даже на охоту Библию берет. Старший сын – простодушный, но замкнутый, в храм редко заходит. Младший, Антуан, оторва каких свет не видывал. Воевал в Алжире по найму. Сам черт ему не брат. На службе вообще не появляется, все больше по лесу шастает, — вздохнул пресвитер. – Потерян он для Бога.
— Ясно. Ну я еще почитаю, если вы не против, господин кюре, — Люка отставил стакан и вновь углубился в записи.
30 июня 1764 года. Первая официально зафиксированная жертва зверя — четырнадцатилетняя Жанна Буле, убитая близ деревни Юбак, в приходе Сент-Этьен-де-Люгдарес недалеко от Лангоня. В августе им были убиты ещё двое детей — девочка и мальчик, в течение сентября зверь напал ещё на пятерых детей. К концу октября количество жертв достигло одиннадцати.
Зверь на месяц исчез. Был ранен случайно набредшими на него охотниками.
25 ноября 1764 года. Зверь возобновил свою охоту. Убита 70-летняя Катрин Валли. В общей сложности в 1764 году пострадали 27 человек.
Господи Иисусе! Бедные дети! Какой же ужас они испытали перед смертью… Люка закрыл глаза. Представил растерзанные тела детишек, шок родителей, похороны того, что от их маленьких тел осталось. Его пробил озноб.
— Святой отец, а кто были эти охотники? – Люка поднял наполненные слезами глаза, и тоненькие струйки застремились по его щекам к подбородку.
Кюре с сочувствием посмотрел на Лангрье и пожал плечами.
— Я не знаю их славных имен. Кажется, они тоже были из Лангоня. Сын мой, вы уверены, что не хотите прерваться? Мне не нравится ваша бледность, — промолвил пресвитер и решительно направился в кухню. – Все-таки я приготовлю кофе. Это вас немного взбодрит.
— Святой отец, а вы случайно не помните, не исчезал ли младший Шантель из городка летом 1764 года? – крикнул ему вдогонку Люка.
Кюре не ответил. Он гремел чайником, разводил огонь. Минут через пять до носа Люки донесся кофейный аромат, и Лангрье понял, что отчаянно проголодался. После бутерброда с грудинкой в трактире у него и маковой росинки во рту не было, не считая нескольких глотков яблочного сидра. «Вот что за скотина этакая! Читаю про такое горе, а есть все равно хочется», — подосадовал на себя Лангрье. А кюре, словно подслушав мысли гостя, принес разложенные на тарелочках ломтики козьего сыра, крупные красные помидоры и большие куски вареной говядины. Желудок молодого человека сжался в голодном спазме при виде этого пиршества.
— Угощайтесь, сын мой. Мне кажется, вам нужно пополнить свои силы, — ласково глядя на Люку, сказал кюре. – И не вздумайте отказываться! – решительно добавил он.
Но Люка отказываться и не собирался. Он с наслаждением жевал сочное нежное мясо, заедая сахарной мякотью спелого помидора и вязким сливочным сыром. Пресвитер лукавым взглядом поглядывал на гостя и молчал, неспешно, маленькими кусочками отправляя пищу в рот.
— Я не ответил на ваш вопрос, — неожиданно прервал тишину кюре. – Антуан Шантель действительно отлучался куда-то. Но не летом. А осенью. Примерно в конце октября.
Люка поперхнулся, судорожно сглотнув, просипел:
— В ноябре 1764 его не видели?
— Нет, сын мой. Кажется, не видели, — опустил глаза кюре. – Я не уверен.
— То есть, наверняка не можете утверждать? Когда возобновились нападения? – быстро спросил Лангрье. Ломтик помидора застыл на вилке. – В конце ноября же? Была растерзана пожилая женщина. Я только что прочитал. Ведь так? – он отбросил вилку, привстал и резко подтянул записи к себе.
— Ну теперь-то вы видите связь?! Исчезает Шастель – исчезает зверь. После ранения он был слаб. Поэтому и напал на старуху! – горячился Люка.
— Нет, не вижу связи, — спокойно ответил ему пресвитер. – Вы же утверждаете, что было два зверя? Почему, когда был ранен хозяин, второй волк тоже исчез?
— Да как же вы очевидного-то не видите! Да не мог он просто-напросто добраться до леса, где прятал своего зверя, — Люка занервничал. Ему все казалось таким стройным и понятным. Почему этот святоша ему все время возражает?!
— Сын мой, вы упускаете один момент. Есть два зверя, как вы думаете. Так? Один из них, главный, ранен. Так? Потом он приходит в себя. И нападения возобновляются. Так почему же тогда этот оборотень не выпустил после того, как оправился от ранения, второго волка? Почему позарился на немощную женщину? – голос кюре зазвучал чуть громче обычного. Было заметно, что он тоже уже устал спорить.
— Господи, да это же элементарно! Ему кровь понадобилась! Чтобы окончательно выздороветь, ему была нужна человеческая кровь. Вот он и пошел сам! – почти кричал Люка.
— А цель? Какова его цель? – помолчав, тихо спросил кюре. – Просто жажда крови?
Лангрье не ответил. Действительно, а зачем? Зачем все эти убийства? Ради чего?? Так, а почему мы все время говорим – убийства?
— Святой отец, почему в ваших записях фигурирует слова – «убил», «убийства», а не нападения? У вас есть что-то, чего не знаю я? – спросил Лангрье бесстрастно.
— А вы обратите внимание на характер некоторых нападений и на жертв, — ответил пресвитер и ткнул пальцем в книгу. – Вот здесь, вот здесь тоже, а вот еще. Читайте, сын мой, дальше и поймете, почему я вас спросил об этом, — добавил он и отошел к окну.
Люка торопливо стал перелистывать страницы.
12 января 1765 года. Группа детей — тринадцатилетний Жак Портфе, с ним четыре мальчика и две девочки от 9 до 13 лет — подверглись нападению Жеводанского зверя, но сумели от него отбиться, бросаясь в него палками и камнями.
5 апреля 1765 года. Зверю удалось напасть на группу из четверых детей и убить их всех. Всего до 12 сентября, когда было совершено последнее убийство, Зверь унёс жизни 55 человек, в основном детей и женщин, совершив 134 нападения.
«В основном, женщин и детей». Мысленно повторил Люка. Женщин и детей. И что это значит?! Почему именно детей? Женщин реже. Ужас Господень, чем ему дети-то не угодили?! Листая дальше, он все больше убеждался, что идет по верному пути. Что догадка его верна. Только он пока не может схватить, уловить что-то очень важное, и это что-то опять крутится совсем рядом.
17 февраля 1765 года. Отец и сын Д,Энневали прибыли в Клермон-Ферран, привезя с собой свору из восьми гончих, натасканных в охоте на волков, и посвятили несколько месяцев этой охоте. Они успели устроить несколько массовых облав, в крупнейшей из которых — 9 августа 1765 года — участвовало 117 солдат и 600 местных жителей. Королевские охотники не достигли успеха. Нападения Зверя продолжались.
11 августа 1765 года. Нападение на девушку по имени Мари-Жанна Вале. Удалось отбиться. Но потеряла память в страхе.
Август 1765 года. В виду безуспешной охоты Д,Энневалей был прислан из Версаля Франсуа-Антуан де Ботерн – лейтенант охоты.
20 сентября 1765 года. Де Ботерн и его охотники (сорок местных добровольцев и 12 собак) обнаружили необычайно крупного волка, которого и сочли Жеводанским Зверем — он был поднят собаками из кустов. Волк был ранен в плечо. Хищник попытался бежать, но выстрел одного из охотников попал ему в голову, пробив правый глаз и череп. Наконец-то этот кошмар закончился!
Так-так-так. Уже интересно. Скорее всего, так и подумали, что был убит Зверь. Люка задумался.
— Святой отец, — негромко позвал Лангрье.
— Что, сын мой? Вы что-то хотите спросить? – кюре отозвался, заглянув в гостиную. Взгляд его был сух и внимателен.
— Вы видели убитого Зверя? Его тело принесли же в город? – заволновался Люка. Вы можете его описать? Он был огромный?
— Да, Люка, я видел его. И он был огромен. Не похож ни на кого, ранее мною виденных. Около ста восьмидесяти сантиметров в длину и более шестидесяти килограмм весу. Почти черный, с серыми подпалинами, с вытянутой неестественной мордой. На гиену больше похож, — вспоминая, задумчиво ответил пресвитер. Он поежился. Люка понял, что ему это воспоминание было неприятно.
— А как поняли, что именно этот волк был Зверем? Потому что нашли в желудке красную ткань от платья?
— Ну да. А что еще мы должны были подумать? Поэтому и решили, что он – людоед, — ответил кюре. – А что вас тревожит?
Люка перевернул лист записи назад.
— Почему нет записей между серединой августа и серединой сентября? Кого он убил за это время? – Люка шагал по маленькой гостиной из угла в угол. Накануне двадцатого сентября были нападения?
— Понимаете, сын мой, меня подагра скрутила тогда. Даже перо не мог в руки взять, так пальцы скрючило, — смутился кюре. – А потом все недосуг было записи внести. Точно помню, что дня за два-три крестьянка молодая исчезла в лесах. Возле аббатства Шаз.
— Это далеко отсюда? – быстро спросил Люка.
— Да мили две, не очень далеко, — ответил кюре. – А что, собственно, вы, сын мой… — он не договорил, с изумлением глядя, как Лангрье, схватив сюртук, ринулся к двери.
— Буду вечером. Я к трактирщику, потом в Шаз, — раздалось уже со двора.
Кюре пожал плечами. Очень ретивый молодой человек. Что он хочет найти? И так известно, что волков было два. И что это дает? Кюре покачал головой и принялся убирать со стола посуду. Служанки он не держал, считая это излишним роскошеством…
Когда солнце, выпутавшись из кудрявых крон виноградника, сонно окунулось в тучки над горизонтом, раздался громкий стук в дверь. Пресвитер вздрогнул, отложил книгу и, тяжело поднявшись из кресла, пошел открывать. Люка ворвался в дом так же стремительно, как и покинул его несколько часов назад.
— Святой отец! Я наверняка знаю теперь, что один волк – ненастоящий убийца! – выпалил с порога Лангрье и рухнул на стул. – Дайте попить чего-нибудь, ради Спасителя нашего, горло пересохло.
Он жадными глотками пил воду из ковша, поданного кюре, который молча ждал, когда Люка насытит жажду. Наконец молодой человек оторвался от посудины.
— Девочка, Полина Вери, ушла к тетке в Ле Мальзьё восемнадцатого сентября. Была одета в красное шерстяное платье. До тетки не дошла, домой не вернулась, — Люка устало подпер голову рукой. – Вот и все. Теперь я уверен, что один волк убивал, второй подъедал останки и пугал до полусмерти для отвода глаз, нанося незначительные повреждения.
Кюре потерял дар речи. Он в немом вопросе уставился на Лангрье.
— Вы говорили, что куски ткани нашли в желудке зверя, убитого де Ботерном? Так вот. Если бы этот зверь убил Полину и растерзал ее, то пища, — Люка поморщился. — Ну, то, что он ел, переварилось бы за двое суток. Зверь из Шаза не убивал девушку. Ее убил Хозяин. А волк лишь потрапезничал уже после, когда хозяин привел его туда. Вы меня понимаете? – молодой человек замученно посмотрел на кюре.
В его взгляде читалась какая-то надломленность, истощение эмоций и чувств. И что-то еще, чего кюре не мог разглядеть. Не то жалость, не то грусть, не то сожаление. Лангрье нашел подтверждение своей догадки и ему это не понравилось. Потому что он не знал, что с этим дальше делать. А главное – он не знал, для чего были все эти убийства. И еще он устал. Безмерно устал.
— А давайте-ка, мой юный друг, мы с вами поужинаем. Разведем огонь – ночи-то у нас нежаркие, хоть днем и солнце палит, — кюре бодро прошагал к камину и начал шерудить поленьями. – Уже совсем стемнело. Мы с вами зажжем свечи и побеседуем. А пока – отдохните-ка, сын мой.
Кюре заботливо, но настойчиво заставил Люку подняться, проводил до топчана, уложил и бережно накрыл пледом. Лангрье не успел еще закрыть глаза, как погрузился в нервный сон. Дремота его была недолгой, но целительной. Даже без сновидений. Проснулся он от того, что отчаянно заурчал желудок, требуя пищи. Люка протер глаза, сладко потянулся, хрустнув суставами.
— Ну что, отдохнули, друг мой? Пора бы и подкрепиться. Как вы считаете? – добродушно спросил кюре, разливая по кружкам сидр. – Проголодались, небось?
— А который час? – Люка соскочил с топчана, аккуратно свернул плед и присел к столу.
— Четверть десятого. Сейчас поужинаем, и вы сможете продолжить читать – пресвитер подбросил полено в очаг и тоже сел за стол. Он уже снял сутану и облачился в домашнее, от чего выглядел необычно и странно для Люки, но очень располагающе. За ужином кюре все подкладывал на тарелку гостя лучшие кусочки, любезно подливал из кувшина и занимал легкой беседой. Ни слова о Звере. Разговаривали о разных пустяках. Об урожае винограда, о погоде, которая нынче совсем сошла с ума, о нерадивых прихожанах, пропускающих воскресную службу. В последнем вопросе Люка особо не высказывался – осторожничал. Не то чтобы он в Бога не верил, не фанатствовал, но твердо был уверен, что есть где-то Высшие Силы. Силы Добра и Зла, и они вечно соперничают друг с другом, подминая под свои жернова людские судьбы.
— Ну что, святой отец, продолжим? – Люка тяжело отвалился на спинку стула и погладил живот. – Ну накормили. Не были бы вы священником, я бы решил, что вы меня откармливаете специально, чтобы съесть потом, — рассмеялся Лангрье и вдруг посерел лицом, захлебнувшись смехом.
— Простите, святой отец, дурацкая шутка. Как-то отступило все на минутку, — смутился молодой человек.
— Ничего, сын мой, ничего. Я понимаю. Вы молоды. А молодость не терпит перманентной грусти. И это чудесно, — ласково ответил пресвитер. – Берите книгу, подсаживайтесь к свету, а я пока уберу со стола.
Кюре принес две свечи. Огонь в камине потрескивал, выпуская в дымоход веселый хоровод оранжевых искр. Тикали часы. В чуть приоткрытую для притока свежего воздуха створку ставни робко пробирался звук поющих цикад в саду. Хорошо, спокойно. И не хотелось верить и даже думать о том, что когда-то Зло бродило рядом, заглядывая алчным взглядом в окна, и выбирало жертву. А может, и не выбирало. Просто выбрасывалось своей ненавистью на первого встречного. Хм, почему на первого встречного? Редко – женщины. В основном, дети. Несмышленые, не познавшие жизни, не успевшие нагрешить на этой земле. Словно Ирод, истребляющий младенцев. Стоп. Почему на ум пришло это сравнение?
Люка схватил книгу.
2 декабря 1765 года. Зверь вернулся. Совершено нападение близ Бессер-Сент-Мари на двух детей, 14 и 7 лет. тяжело ранил двух женщин около Лашана (Lachamps). 14 декабря у деревни Полак (Paulhac) от него чудом спасся молодой человек, а 21 и 23 декабря на счету «воскресшего» Зверя появились новые трупы.
10 декабря 1765 года. Тяжело ранил двух женщин около Лашана.
14 декабря 1765 года. У деревни Полак снова нападение.
21 и 23 декабря 1765 года. Еще нападения. Он окончательно вернулся. На счету «воскресшего» Зверя появились новые трупы.
Весна и лето 1766 года. Нет сил писать! Опять трупы детей. Пресвятая Матерь Божья, защити наших деток! Аминь.
Ноябрь 1766 года. Зверь исчез. Слава Всевышнему! Он услышал наши молитвы.
Люка в замешательстве схватился за голову. Ага, как же! «Воскресший». Да он и не девался никуда. Просто притаился на время, чтобы успокоить народ, бдительность притупить. Но жажда крови сильнее. Она ломает, зовет совершать все новые и новые убийства. А может, и не жажда крови? Что-то другое? Он задумался. Декабрь 1765. Был ли в городке Шастель? Почему почти весь октябрь не было нападений? А потом опять убийства вплоть до начала декабря. И опять исчезновение на четыре месяца. Голова кругом от этих вопросов!
— Святой отец! А в конце ноября Шастель не появлялся в городке? – крикнул в сторону кухни Люка. «Опять ноябрь, будь он неладен!».
— Не знаю, сын мой. На службе его точно не было. Кажется, он отлучался в Версаль по делам, — так же громко ответил пресвитер, гремя посудой. – Можно узнать у месье Адана, трактирщика. Он всегда знает, кто и когда отлучался из города, — кюре вошел в гостиную, вытирая льняным полотенцем мокрые руки.
— Это обязательно нужно узнать! Потому что со второго декабря нападения возобновились, — Люка тыкнул пальцем в запись. – А потом резко прекратились на сто двадцать два дня. У вас заметка есть про это.
— Да, как раз Шастеля-младшего зачем-то вызвали в префектуру. Правда, он недолго задержался в Жеводане. Буквально через пару дней вернулся и засел в своем охотничьем домике. Чем он там занимался – даже отец не знает, — в раздумье ответил пресвитер, уставившись на огонь.
— 122 дня он не нападал. Мы уже вздохнули с облегчением, что кара Господня нас миновала, — негромко продолжил святой отец, встал с кресла, покорежил кочергой поленья, подталкивая их подальше к дымоходу.
— А Антуан Шастель появлялся в это время в городе? – заинтересованно спросил Люка, какая-то мысль мелькнула в его глазах.
— Он приходил за продуктами к Адану. Раз в десять дней. Угрюмый, небритый, прихрамывая на правую ногу. Люди говорили. Мадам Тома даже испугалась, столкнувшись с ним случайно, — не узнала сразу. А потом опять исчезал в лесах. Так-то, сын мой. Да мы особо и не следили за ним. Зачем? – кюре пожал плечами и замолчал.
Люка соображал. Он силился выродить какую-то мысль, засевшую в его голове, но не мог ухватить ее сути.
«122 дня. Почти четыре месяца. Что это могло означать?? Хм. А почему – почти. Два месяца по тридцать дней. И два по тридцати одному. Ровно четыре! А февраль? В нем же меньше дней. А если округлить? Что вырисовывается?»
— Святой отец, я в Библии не силен. К вам обращаюсь за помощью. Что может означать цифра «четыре» в библейских тестах? – Люка вдруг вскочил с кресла и по своей привычке, к которой кюре уже стал привыкать, зашагал взад и вперед по длинной тканной дорожке.
— Да много чего. Одно из самых встречаемых чисел. Например, в Священном Писании — символ мира и человечества. Таинственных животных, явившихся пророку Иезекиилю, было четыре. Ну, или будучи числом пространственной полноты, четыре является символом законченности, завершения, наполнения, исчерпанности. Вроде как, конечное значение. А еще…, — кюре не успел договорить.
— Вот! Вот теперь все понятно, почему он исчез! Он готовился к завоеванию. Злом, которое вызвал из небытия. Холил и лелеял все эти годы. И сам, и с помощью прирученного зверя, — воскликнул Люка и ошалело уставился на кюре. Потом развел руки в стороны и почти взмолился:
— А разве так бывает, святой отец? Разве может Зло вот так, спокойно и безнаказанно, разгуливать по улицам, набирать силу, убивать? Абсолютное Зло…
— Что вы знаете о Зле, мой юный друг? Зло не может быть абсолютным. Оно живет в каждом из нас понемногу. И лишь избранным, не совсем таким как мы, дано его увидеть, — пресвитер пристально взглянул на гостя. – Но я вас понимаю. Понимаю, что вы имеете в виду.
Он сам был немного не в себе. Теперь все предположения Люки казались ему вполне обоснованными. И он поверил. Поверил этому горячему мальчику, который не жалел ни сил, ни времени, чтобы узнать правду.
— Ложитесь-ка, мой юный друг. Утро вечера мудренее. Ваш отдых был так короток, а день так насыщен, что вы еле стоите на ногах. Силы вам еще понадобятся, — с этими словами пресвитер, бережно поддерживая гостя за талию, помог ему добраться до постели. Люка и не сопротивлялся – слишком много энергии он потратил за сегодняшний день.
— Мне надо отыскать его логово в лесу. Завтра с утра, — сонно пробормотал Лангрье.
— Чиии, это все завтра. Все – завтра, — мягко ответил кюре, подоткнул одеяло, чтобы не дуло, и погасил свечу…
Люка проснулся от запаха кофе. Кофе, дразня, щекотал ноздри и настойчиво требовал подъема. Пришел новый день. Люка перевернулся на другой бок, надеясь урвать еще несколько минут сна. Но солнечные лучи, бойко прорвавшись сквозь открытые уже ставни, дружелюбно пробежались по лицу и уверенно устроились на подушке. Люка открыл глаза. Гомон щебечущих птиц, ароматы утренней ранней прохлады, кусочек пронзительно-бирюзового неба, виднеющегося сквозь изумрудную, густую листву. Все мирно и обычно. Как всегда. Как вчера и позавчера, и как тысячу лет назад, наверно. И как тысячу лет вперед. А он, Люка Лангрье, обычный репортер вполне себе обычной газеты, должен сегодня, а может, и не сегодня, отыскать избушку Шастеля. Чтобы дать людям покой и веру, что Зло ушло. И никогда не вернется…
Кюре хлопотал на кухне. Увидев проснувшегося гостя, он одобрительно улыбнулся и показал рукой на рукомойник. Вода приятно освежила. Люка даже не воспользовался полотенцем, оставив высыхать капли влаги на лице и шее.
— Присаживайтесь к столу, мой друг. Мадам Тома принесла для вас к завтраку чудеснейшие круасаны и сдобные булочки с изюмом. Вы любите булочки с изюмом? Еще есть абрикосовый джем и мед, — приговаривал пресвитер, разливая кофе.
— Мадам Тома? – Люка поднял в недоумении брови. – А откуда?…
— У нас городок маленький. Слухи быстро разлетаются, — не дал ему закончить кюре. – Возможно даже у вас найдутся соратники, — он решительно взглянул на Люку.
— Здесь места глухие. А я не хочу, чтобы вы остались в них навечно. Вам нужен проводник, сын мой, — с твердостью в голосе ответил пресвитер.
— Мсье Адан любезно согласился составить вам компанию. Он леса хорошо знает. Не заблудитесь. Старшего Шастеля мы не стали беспокоить, да и не знает он, где сын свой охотничий скарб держал. Во всяком случае так на следствии заявил, — заявил кюре и, тяжело вздохнув, добавил: — Жаль старика. Совсем потерялся после исчезновения Антуана. На вопросы не отвечает, на службу даже перестал ходить. Спросишь его о чем-нибудь, а он глаза потупит и торопится уйти.
Они замолчали. Люка торопливо дожевывал, стараясь не поперхнуться. Хотелось выйти пораньше, до жары. Пресвитер собирался на службу. Во дворе послышался шум шагов, и на пороге возникла дородная фигура трактирщика.
— Доброго утречка всем! – зычно поприветствовал мсье Адан. Одетый по-дорожному, в добротную суконную куртку и сапоги, с ружьем через плечо и болтающейся сумкой, из которой торчала бутыль с молоком, мсье Адан был готов к путешествию.
— О, мсье Адан! Скоры же вы на сборы. Не хотите ли чашечку кофе? – радушно предложил кюре.
— Благодарю вас, святой отец, однако пора выдвигаться. Кофе в следующий раз, — оказался гость и скептически оглядел с ног до головы своего визави. – Это вот вы в этом собрались по лесам бегать?
Люка глянул на свои лаковые ботиночки, модный, дорогой сюртук и смутившись вздохнул.
— А что же мне надеть-то? – Люка с мольбой взглянул на кюре. – Не найдется ли у вас что-нибудь подходящего для меня, святой отец?
— Конечно, друг мой! Сейчас подберем, — с этими сломи пресвитер исчез за дверью чулана. Через минуту он показался, отряхиваясь и чихая. В руках он держал старую, неопределенного цвета куртку и стоптанные, но еще пригодные для носки сапоги. На локте висели довольно приличные суконные штаны. Сообща, в четыре руки, быстро обрядили Люку в найденное богатство. Когда переодевание было закончено, пресвитер и трактирщик отошли на шаг в сторону, чтобы полюбоваться на дело рук своих, переглянулись и враз залились громким хохотом. Адан в изнеможении хлопал себя по толстым ляжкам, а пресвитер вторил ему, потряхивая от смеха козлиной бородкой.
— Что не так-то? Чего вы так развеселились? – с обидой в голосе воскликнул Люка.
— Мсье Лангрье, такое ощущение, что вы пугало ограбили, — все еще смеясь ответил Адан. – В таком виде никакое Зло вам не страшно, — и он опять запрыскал смехом. А кюре, немного успокоившись, отводя от Люки лукавый взгляд, снял с гвоздя сумку на длинном ремне и положил в нее сверток с едой и воду.
— Да какая разница, как я выгляжу! Мне так будет удобнее. Прощайте, святой отец, — рассердился Люка, схватил сумку и вышел, гулко припечатав дверь к косяку.
— Однако, — хмыкнул мсье Адан и тоже направился к выходу.
— Одну минуту, сын мой. Вы уж приглядывайте за ним. Сами видите – молод, горяч, наивен. Как бы худого не вышло чего, — кюре мягко дотронулся до могучей руки трактирщика.
— Не переживайте, святой отец! И волосок не упадет с его головы. Уж я вам обещаю, — добродушно ответил мсье Адан и хлопнул пресвитера по плечу. Тщедушный пресвитер покачнулся, но на ногах устоял. Он вышел за Аданом во двор и, нашептывая молитву, осенял крестным знамением воздух вслед уходящим вверх по дороге путешественникам…
Часам к десяти путники зашли в лес, принявший их невесело и хмуро. Огромные, тридцатиметровые черешчатые дубы раскинули свои шатрообразные кроны почти в самом небе, практически не пропуская солнца. Сыро и сумрачно. Прохладные августовские ночи и жаркие дни осыпались стотонной росой с пушистых, бурых или красновато-коричневых блестящих листьев, вымочив штаны искателей буквально до нитки. Гигантские папоротники, какие растут только на юге, казалось, простирали в непонятной немой мольбе навстречу стрелки своих побегов, цепляясь за одежду. Люка поежился и припустил за трактирщиком, который шел впереди, беспрестанно наклоняясь и словно что-то вынюхивая.
— Что вы там высматриваете, мсье Адан? На траве следов все равно не видно, да и мокрая она. Кого ищете-то? – громко спросил Люка, разгоняя тишину, которая словно обволокла со всех сторон и тихонько притаилась рядом за кустами.
— Не надо кричать, мсье. Я не глухой. И ищу я не кого, а что, — назидательно ответил Адан и снова низко склонился в левую сторону от дорожки. – Ищу тропу. Тайную. По ней Шастель ходил в город. Она и приведет нас в его логово. Он же не по деревьям до избушки добирался, верно?
Люке стало скучно. Он шел неторопливо, подпинывая сучья, в избытке валявшиеся под ногами, и размахивая палкой по росистой траве. Адан ушел далеко вперед. Лангрье стало немного не по себе от лесного безмолвия и одиночества. Он поднял голову вверх. Могучие верхушки деревьев о чем-то строго и серьезно шептались, раскачивая ветвями, но их разговор не долетал до земли, внушая чувство оторванности от всего мира. Люка прибавил ходу.
— Мсье Адан, мсье Адан! Где вы? – закричал молодой человек почти в панике. Потом прислушался и успокоился. Метрах в десяти отчаянно хрустел кустарник. Ну явно не мышь и не заяц. А крупных зверей здесь вывели уже давно во время охоты на Волка. Люка чертыхнулся. Вот срань Господня! Нагнал этот волк страху, теперь и собственной тени боишься. Он еще быстрее устремился по тропинке.
— Мсье Адан, может, привал сделаем? Я что-то проголодался. А вы? – выкрикивая, Лангрье приближался к спутнику, который застыл в странной и неудобной для его комплекции позе, выставив на обозрение Люки свой обширный зад.
— А, врешь, не спрячешься от меня. Каналья! Нет, не по деревьям ты скакал и не по воздуху добирался до своей проклятой берлоги. Вот она, тропочка-то, — услышал Люка бормотание, когда приблизился к Адану.
— Нашли что-нибудь? – спросил Лангрье и опустился в изнеможении на землю.
— А как же! Чтобы я – да не нашел. Быть такого не может! – заулыбался толстяк.
— Вам не в трактирщики, вам бы в следопыты надобно, — усмехнулся Люка.
— Так мы тут все охотники же. Значит, и следопыты, — просто ответил мсье Адан. – Ну, давайте, поедим, что ли. А тоже изрядно вымотался.
Он расположился рядом, открыл сумку, достал молоко, кругляш серого хлеба, несколько яиц и огромную, размером со свою голову жареную курицу, которую привычным движением разломал на куски. Люка достал свой скромный, приготовленный кюре сверток, разложил на чистую тряпочку три картофелины, кусок отварной говядины и несколько помидорин. Мсье Адан критически оглядел натюрморт спутника и протянул ему куриную ножку.
— Ешьте основательно, мсье Лангрье. На этом, вызывающем слезы умиления кусочке мяса, вы долго не протяните, — добродушно проворчал трактирщик. Люка не стал стесняться и с удовольствием нагулянного свежим воздухом аппетита вонзил зубы в угощение.
— Мсье Адан, а почему раньше поиск не организовали? Неужели никто не заинтересовался – почему было два волка, — с набитым ртом спросил Люка.
Прежде чем ответить, Мсье Адан обстоятельно вытер жирные пальцы о штаны, повазюкал салфеткой по бороде и усам и с серьезным, задумчивым видом ответил:
— Да пока вы не появились, как-то нам и невдомек было связать их воедино. Записи-то кюре никто не читал. А он сам помалкивал. Может, и заподозрил чего, раз вам взялся помогать. Не знаю. Мы еще толком и не отошли от этого кошмара, — закончил он невесело. – Вот так-то, друг мой. Ну, пойдемте, — трактирщик собрал остатки еды в сумку и кряхтя встал на ноги.
Чуть приметная тропка петляла среди спутанной травы. Но была заметна своей примятостью, видно, не один и не два раза прошлись по ней тяжелыми охотничьими сапогами. Адан и Лангрье уходили все глубже в лес, словно терьеры, влекомые азартом и запахом кабана. Через час оба выбились из сил.
— Каналья! Да где же эта чертова избушка?! – возмущался мсье Адан, тяжело, со свистом дыша и поминутно оттирая обильный пот, струившийся по его красному, жирному лицу.
— Ничего, ничего, мсье Адан. Скоро она должна, нет, просто обязана появиться! – подбадривал его Люка, сам изнемогая от влажной духоты, удушливых испарений, поднимавшихся от земли, и быстрой ходьбы.
— Эдак мы на предгорье выйдем. Почитай, сначала надо потом начинать поиски, — ворчал Адан.
Прошли еще около часа. Однако вожделенная избушка, как заколдованная, все не показывалась. Тягостную тишину нарушали лишь треск сучьев, чертыхания и ругательства Адана да деликатное поскуливание Лангрье.
— Лангрье! Я ее вижу! – внезапно раздался ликующий рык идущего впереди Адана. – Идите скорее сюда! Пресвятая Богородица, ну наконец-то.
— Надо сказать, что этот ваш Шастель был изрядным атлетом. Каждый день по три часа наматывать по лесу, — запыхавшись просипел подошедший Лангрье.
— А зачем каждый день-то? Не каждый. Продуктов наберет в городке на десять дней и сюда линяет, — пожал плечами трактирщик.
— А как он это все тащил-то?? – с ужасом представил Люка. – Нет, сильный все-таки человек был.
Они смотрели на виднеющуюся сквозь деревья постройку в нерешительности. Пункт назначения найден, а войти в него что-то останавливало. С минуту они переминались с ноги на ногу.
— Надо идти, — наконец решительно произнес Люка.
— Надо, — так же решительно вторил ему Адан. Однако оба с места не двигались.
— Пойдемте? – Люка сделал шаг вперед и взял за руку мсье Адана. Рука была суха и холодна.
— Пойдемте, — обреченно ответил трактирщик.
Они медленно двигались, с каждым метром приближаясь к избушке, которая имела вид совершенно заброшенный и унылый. Адан снял с плеча ружье. Ноги словно налились чугуном и не очень слушались своих хозяев. Наконец, медленно продвигаясь, они вышли на поляну. Избушка стояла безучастная, неприветливая, тихая. Неожиданно Люка почувствовал, что его схватили за локоть. Нервы, напряженные до предела, взвились тонкой струной и лопнули.
— Черт побери, Адан! Вы совсем от страха ополоумели?! Чего вы хватаетесь-то? – зашипел Лангрье, вмиг покрывшись холодной испариной.
— Да нет, я это… Надо бы осмотреться сначала, — горячо зашептал Адан, не разжимая хватки.
— Да отцепитесь вы от меня! – вырвал руку Лангрье словно из железных тисков. – А почему вы шепчите? – тоже шепотом спросил Люка.
— Нет, вы точно потеряли разум! Да кто услышит-то?? – повысил голос Люка.
— А вдруг есть еще один зверь? – в сомнении спросил трактирщик, но уже не шепотом.
— Да бросьте вы. Что за ерунда?! – и Люка уверенно направился по поляне к двери. – Идемте за мной. Хуже, чем было, уже не будет…
Жилище Шастеля встретило их запахом застоявшейся затхлости и гулкой тишиной. В маленьких сенках висел и лежал обычный охотничий скарб. Теплый плащ, кожаные штаны, походные сапоги, котелки и плошки, капканы, силки, развешенные на гвоздях, собачий ошейник, плетка. В общем, ничего особенного. Все, как у обычного охотника. В доме – тоже самое. Небольшая кухонька с печью. Грубо сколоченный стол. По углам, на полках, домашняя утварь для приготовления еды. Стойкий аромат сушеных трав, развешанных по всему периметру окна, разбивал смрад плесени нежилого помещения.
— Ей богу, колдун. Вон сколько трав понавесил. Зелье, небось, готовил, — мсье Адан истово перекрестился.
— Да погодите вы! Это нормальные травы, — озадаченно ответил Люка. – Ромашка, чебрец, кровохлебка, полынь, побеги папоротника. Это же все лечебные растения! – Лангрье в недоумении уставился на трактирщика. – Ими наколдовать невозможно.
— Ну тогда я ничего не понимаю, — мсье Адан почесал затылок.
Они прошли в спальню. Узкий лежак, покрытый шкурой медведя. На стене у окна хищно осклабила пасть голова волка. На деревянных уступах подоконника разложены засушенные пучки зверобоя. В грубо сколоченном не очень умелыми руками шкафу висели простой костюм да замшевая куртка довольно потрепанного вида. Люка залез в нагрудный карман и с удивлением извлек маленькое медное кольцо, внутрь которого была прикована пятиконечная звезда.
— Это что еще такое? – воскликнул мсье Адан. – Ну-ка, дайте-ка глянуть.
Он повертел безделицу неуклюжими толстыми пальцами, зачем-то попробовал на вкус и разочарованно отдал Лангрье.
— Я думал стоящая вещица. А это так себе, ерунда на постном масле.
— Это не ерунда. Это защита от демонов, — с серьезным видом ответил Люка. – Пентаграмма называется.
— Дьявол во плоти защищал себя от себя самого? – заломил шапку на затылок толстяк. – Не нравится мне все это. Пойдемте уже на воздух.
— Да уж. Мне тоже это не нравится. Если он сбежал, то почему оставил вещи? Если Зверь и есть сам Шастель, как я предполагал, зачем тогда эти знаки? Зверобой отгоняет демонов, к вашему сведению. Чего-то этот охотник дико боялся. Или кого-то, — с мрачным видом размышлял Люка, не слушая Адана.
— Пойдемте! Вы правы. Надо осмотреть местность. Может, что и прояснится, — недолго думая, Лангрье схватил Адана за рукав и повлек к выходу.
День набрал силу. В небе ни облачка. Но здесь, в лесу, зной, накрывший Жеводан, практически не ощущался. Наоборот, сырость, испаряясь, оставляла в воздухе миазмы прелой травы и мнимой прохлады. Лангрье с Аданом постояли с минуту на крыльце под навесом, настраиваясь на дальнейшие поиски, и двинулись на задний двор.
За домом трава выросла по пояс. Видно было, что никто за декором и не следил. Люка неторопливо обшаривал буйно разросшуюся гущу, разгребая эти джунгли палкой. Вдруг конец его посоха стукнул по чему-то железному. Он нагнулся и нашарил в траве цепь, заржавленную, с крупными звеньями. Люка осторожно потянул ее на себя, и привязь повела его в лес с поляны.
— Мсье Адан! Помогите мне! Кажется, я что-то нашел, — крикнул Лангрье, продолжая часто перебирать металлические кружочки и продвигаясь в сторону леса.
Подоспел запыхавшийся трактирщик, и они пошли вместе, ведомые таинственной цепью. У самой кромки леса цепь неожиданно оборвалась – в руках Лангрье осталось последнее звено. Люка приблизил кончик к глазам и внимательно его осмотрел.
— Смотрите, мсье Адан, кольцо сильно погнуто. Словно кто-то с гигантской силой пытался его порвать, — недоуменно воскликнул Лангрье. – Давайте-ка пошарим вокруг в радиусе пяти метров. Откуда-то эта цепь вела, к чему-то была же прикреплена.
Адан был не менее озадачен находкой. Он молча кивнул и осторожно, пристально вглядываясь в травяной покров, побрел в сторону, противоположную от Люки. Неожиданно раздался его испуганный резкий выкрик:
— Господи Иисусе! Мсье Лангрье, что это??
Люка прытко бросился к трактирщику, насколько позволяли осот и чертополох, в изобилии разросшиеся на этом нетронутом рукой хозяина куске земли.
— Тьфу на вас, мсье Адан, что вы меня сегодня все время пугаете?! – разозлился Люка, когда увидел обглоданные дочиста, выбеленные солнцем и дождями лопаточные мослы какого-то крупного животного. – Это же обычная лопатка. Обычного ло…, — недоговорил он и замер с открытым ртом.
— А кто ж его тут глодал-то? – в растерянности протянул Люка и посмотрел на Адана.
— Кто, кто. Зверь глодал лося. Волк. Вот кто, — ответил мсье Адан. – Не Шастель же, — глубокомысленно заметил он. – Надо еще осмотреть с левой стороны.
И с этими словами бесстрашный мсье Адан решительно приступил к дальнейшим поискам. А Люка присел на крылечке, обдумывая находку. Значит, Зверь действительно был здесь. Судя по цепи и костям, Шастель держал его подальше от человеческих любопытных глаз. Охотничья избушка – идеальное для этого место. Найти непросто, забрести случайно – невозможно. А откуда взялся первый волк? А если это просто совпадение, и они никак не связаны между собой, эти два зверя. А где, собственно, эта самая связь? Кусок красной ткани, найденный в желудке волка, которого подстрелили Бертран и его команда. Ну да, крупный, пожалуй, самый крупный из всех пойманных за эти годы. И что? На этом все сходство и заканчивается. Тем более, уже доказано, что не могло первое чудище убить крестьянку в красном платье – за двое суток все переварилось бы. Это Люка знал точно. Он подумал, что надо еще раз взглянуть на пентаграмму – эта вещица не давала ему покоя, но кругляш выскочил у него из рук и, звонко проскакав по дощатому настилу веранды, куда он вернулся, проворно нырнул в щель. Люка чертыхнулся и полез под высокое, полое крыльцо. Он слепо шарил вокруг себя руками, пытаясь наощупь найти пропажу, ибо свет, пробивавшийся сквозь тонкие зазоры между досками, совсем не освещал пространство. Внезапно его рука нащупала какой-то плотный, небольшой предмет, похожий на книгу. Он собрался, было, выползать обратно, так не найдя пентаграмму, как раздался леденящий крик Адана, полный страха и ужаса. Люка схватил книжицу и в один миг оказался на воздухе. Он огляделся по сторонам. Навстречу ему почти бежал мсье Адан. И что-то в его фигуре, в расставленных в стороны руках, в склоненной набок голове без шапочки, которую он, видимо, потерял, очень испугало Лангрье. Тело мгновенно покрылось мурашками, а сердце заколотилось так, что стало трудно дышать.
— Лангрье! Лангрье, я нашел его! Господи Иисусе! – с белым лицом и глазами, в которых зрачки расширились до размеров радужки, просипел трактирщик, выпуская частыми толчками воздух. – Это ужас! Это кошмар! – твердил он, как завороженный, глядя куда-то поверх Люки.
— Успокойтесь, Адан. Кого вы нашли? – начал еще сильнее волноваться Люка. – Где?
— Пойдемте скорее! Только дайте воды глотнуть, — выдохнул мсье Адан и припал к бутыли…
Сначала Люка увидел в траве нечто, напоминающее очертаниями человеческую ступню, но раздувшуюся до размеров древесной жабы и черно-бурого цвета. Лангрье продвинулся чуть дальше. Ступня лежала отдельно. Поодаль виднелась нога в окровавленной штанине. Тоже отдельно от туловища. Люку затошнило. Все съеденное за день фонтаном поспешило наружу. Люка вытер платком рот, отдышался и продолжил осмотр. Адан не приближался, стоял в сторонке и торопливо молился, подняв испуганные глаза к небу. Потом Люка увидел голову, словно перекушенную мощными плоскогубцами у основания шеи. Вместо лица – запекшееся кровавое месиво. Желудок снова содрогнулся от спазма, но Лангрье сдержался.
— Это Шастель? – глухо спросил он трактирщика.
— Не знаю. Трудно сказать. Если судить по цвету волос, то – да, Шастель младший. У него пятно родимое на шее было. Прямо под левым ухом, ближе к шее. Он еще хвастался, что помеченный судьбой родился, — печально ответил мсье Адан.
Лангрье огляделся в поисках какого-нибудь сучка, нашел, зажал нос платком и склонился над трупом. Адан отвернулся, судорожно икнув. Люка аккуратно отвел тряпье, когда-то бывшее, видимо, рубашкой, болтавшееся на останках, соскреб палочкой кровь.
— Есть пятно. Это Антуан Шастель. Только я ничегошеньки не понимаю! – воскликнул Люка и поспешно подошел к мсье Адану.
— А что тут понимать? Зверь восстал против своего Хозяина, когда перестал нуждаться в защите и покровительстве человека. Напитался кровью. Ну и сожрал того, кто стал не нужным. Туда ему и дорога, — угрюмо ответил Адан, развернулся и медленно пошел к избушке.
Люка еще минутку постоял. Вот ведь как случилось. Холил, лелеял Зло, а оно само тебя и поглотило. Только как это редактору объяснить? Молодой человек вздохнул и перекрестился неожиданно для себя. Тут он вспомнил про находку, о которой начисто забыл, пока осматривал то, что осталось от Шастеля, и поспешил следом за Аданом. Надо глянуть на досуге что за книженция такая нашлась в домике охотника. С позолоченным замочком. На дневник похожа. Добраться бы побыстрее до кюре, а там разберемся.
— Надо отправить людей завтра с утра сюда. Чтобы забрали тело. Может, отец успокоится. Все-таки лучше свое дите похоронить по-христиански, чем думать, что ты выродил на свет исчадие ада, — рассуждал мсье Адан по дороге обратно.
— А мне непонятно, зачем сначала приручать зверя, делать из него Зверя, натравливать на людей, а потом от него спасаться, — заявил Лангрье. – Где логика?
— Ну, испугался потом. Человек же, — с сомнением в голосе ответил Адан. – Наверно. Ну, мне так кажется. Впрочем, расследование и загадки – это по вашей части, — добавил он и сосредоточился на дороге.
Часам к пяти прибыли в город, в конец измотавшись и умирая от жажды, ибо в спешке покидая хозяйство Шастеля, начисто забыли про сумки с бутылями и остатками еды. Про голод не думалось совсем после увиденного, а вот пить хотелось очень. И Люка не отказал себе в удовольствии принять приглашение мсье Адана зайти на кружечку холодного пива. Такая же дородная, как супруг, мадам Анетта засуетилась, увидев двух изможденных зноем и усталостью путников, один из которых был ее любимым Эженом.
— По-моему, ты похудел, Эжен. И не спорь. В твоем возрасте худеть очень вредно, — безапелляционно провозгласила мадам Адан и погнала шустрого поваренка, помогавшего на кухне, на съестным.
— Анетта, дорогая, как я мог похудеть за один день? Со мной все в порядке. Принеси-ка нам лучше холодненького пивка, — отмахивался от жены мсье Адан, не забывая, однако, любовно шлепнуть по широкому заду супруги.
Напившись и отказавшись закусить холодной курицей, при виде которой желудок вновь начал подавать громкие спазмы протеста, Люка простился с гостеприимными Аданами и поспешил к кюре, клятвенно пообещав завтра зайти на обед. Мадам обещалась приготовить «нежнейшие, изумительнейшие перепела в чесночно-сливочной подливке с корнишонами и базиликом». Лангрье вымученно улыбнулся, услышав этот гастрономический этюд, но утвердительно кивнул.
Люка спешил. Он очень устал, но любопытство гнало его вперед с удвоенной энергией. Что же там, в этом блокноте?
Кюре встретил его с нетерпением и радостью. Лангрье понимал, что пресвитер хочет услышать его рассказ сейчас. Что ж, имел право. Он же тоже неравнодушно воспринял эту историю, и Люка принялся описывать свое путешествие с трактирщиком, стараясь не пропускать ни единой подробности. Кюре же в свою очередь думал, что неплохо было бы мальчику сначала отдохнуть, а потом уже и разговоры продолжить. Он принес таз с теплой водой. Люка снял сапоги, носки и опустил ноги в лохань.
— Ах, какое блаженство, святой отец! Вы не представляете, насколько эти сапоги зверски неудобные. Мои бедные ноги! — расплылся в улыбке Люка. – Ну так вот. Вообще, мне сам дом странным показался с виду.
Люка рассказывал, а пресвитер слушал молча, не перебивая. Лишь при упоминании о пентаграмме он настороженно поднял брови, но так и не проронил ни звука.
— Ну вот. Собственно, и все. А. Еще я нашел там книгу. Не успел рассмотреть. Похоже на дневник Шастеля, — Лангрье облизнул пересохшие губы, вытащил ноги из остывшей воды и с наслаждением их вытянул.
— Ох, как же они гудят, — простонал молодой человек.
— Кто? – машинально спросил кюре.
— Да ноги же, святой отец! – Люка в недоумении уставился на пресвитера.
— А, это ничего, это пройдет к утру. Меня больше заботит одна нестыковка в вашем рассказе, — рассеянно пробормотал кюре. – Почему? Почему Шастель не избавился от Зверя, а продолжал о нем заботится?
— Надеюсь, что скоро узнаем. Если это дневник, а не томик стихов, — бодро ответил Лангрье. – Принесите-ка, святой отец, еще свечу, пожалуйста.
Люка сел за стол и выложил перед собой находку. Несколько секунд смотрел на блокнот, потом решительно схватил и попытался открыть замок.
— Не открывается, святой отец! Есть у вас что-то типа отвертки или ножовки? – крикнул Люка, с ожесточением теребя золоченый замок.
— Сейчас поищу что-нибудь подходящее, — послышалось из кухни.
Пресвитер принес свечу, инструмент и с интересом стал наблюдать, как Люка варварски корежит хитрое устройство, которое встало буквально на пути к истине. Наконец раздался характерный щелчок, и защелка распалась на две половинки. Люка лихорадочно открыл корешок и замер, увидев страницы, плотно усеянные ровными каллиграфическими строчками.
— Ну вот! Как я и думал. Это же его дневник! – радостно воскликнул Лангрье. – Садитесь рядом, святой отец, я буду читать вслух.
— Вы читайте, мой друг. А я спать. Мне рано вставать завтра, служба, знаете ли. Я прочту завтра, и мы с вами обменяемся мнениями, — с этими словами кюре скрылся в спаленке, плотно закрыв дверь.
Люка пожал плечами, придвинул ближе плошки с огнем и начал читать убористые, стройные строчки.
«Дневник Антуана Шастеля
Алжир. 25 апреля 1763 года. Скоро домой. Устал бесконечно. Быстрей бы увидеть отца и брата. Очень соскучился. Да и надоело. Бесконечная муштра.
27 апреля. Сегодня в городе встретил интересного человека. Вроде монаха по- нашему. Какими-то бусами весь обвешен, браслеты на запястьях, лицо разрисовано. Разговорились. Сказал, что знает, как стать властелином мира. Мне стало смешно. Какой властелин? Работать до седьмого пота, как отец по лесам шастать, зверя бить – вот и все властелинство. Я этому монаху помог добраться до дому. Ногу он вывихнул. Ну я вывих вправил. Долго разговаривали.
28 апреля. Прислал записку в казарму. Просит прийти. Отблагодарить хочет. Да что с него возьмешь-то? Даже неудобно как-то. Ну схожу.
Вечер 28 апреля. Сходил. Подарил мне монах какого-то щенка. То ли волк, толи гиена. А может, помесь. Забавный, все ластится ко мне. Уж не знаю, как я его домой повезу. Больно мал еще. Монах сказал, что из него вырастет тот, кто даст мне власть над людьми. Я посмеялся. А монах рассердился на меня. Что-то там давай шептать над щенком. А у того шерсть дыбом встала, зубы ощерились, глаза кровью налились. Жутко мне стало. Я щенка схватил и убежал. Нехристь и есть нехристь.
5 мая 1763 года. Щенок прикипел ко мне. Да и я к нему тоже. Очень быстро растет. Не как обычные собаки. Часто убегает. Приходит вечером. Морда в крови. Видать, курей дерет. Сладу с ним нет!
7 июля 1763 года. Лежал в госпитале. Стыдно сказать, дурную болезнь подхватил. Вылечили. Беспокоился за своего Демьена (я так назвал щенка). Но ребята кормили и следили за ним. Очень возмужал. Все больше в нем проскальзывает волчье. Монаха больше не видел. Исчез куда-то.»
Дальше страницы были вырваны. Люка с сожалением пролистал вперед. Отсутствует описание почти в полгода! Кто их вырвал? Сам хозяин? Зачем? Может, табак крутил? Непонятно. Люка вздохнул и принялся читать дальше.
«23 января 1764 года. Как я и писал ранее, этот зверь удивляет меня. А иногда и пугает. Но с ним я чувствую себя в безопасности. Демьен быстрее пули, свирепей бегемота и сильнее льва! Это удивительное животное! Со мной он ведет себя как щенок, потерявший мать. Ластится, спит, положив голову на мои сапоги.
25 января. Сегодня случилось страшное. Даже вспоминать боюсь, не то что писать. Демьен убил человека. Загрыз насмерть. А потом принес мне его кошелек с золотыми монетами. Положил возле ног и стал тереться своей окровавленной мордой о ноги. Много монет. Отнес добычу в префектуру – не оставлять же себе. Не знаю, как мне реагировать. Он помчался за маячившей вдалеке фигурой со скоростью ветра. Я даже не успел остановить его. Что он страшного в нем увидел? Может, почувствовал, что мне угрожает опасность? Что мне делать теперь?! Я должен отдать его властям! Но мне так не хочется с ним расставаться. Интересно было бы сделать из него охотничью собаку. У него все навыки охотника. Неслышная поступь, сильные лапы, выносливость, а главное – он может сутки обходиться без воды. Мне очень, очень жаль того человека…
30 января. Сегодня стало известно, что человек, которого загрыз Демьен, был вором. Значит, поделом ему! Мой волк – справедлив. Он – само провидение, можно сказать, карающая рука Господня. Осталось три месяца, и мы будем дома! Я твердо решил забрать Демьена во Францию. Тот человек – вор, и не хочу об этом думать.
13 февраля. Слава Господу! Выходили в море, патрулировали прибрежную зону, погода не особо радовала, все время штормило. Но пираты притихли, деи зауважали европейские требования. Да пусть их! Надоело. Сами разберутся, а нам с Демьеном пора домой. Как он жил без меня эти две недели – не знаю. Ребята кормили. Но, вроде, ничего плохого не слышно. Не бедокурил. Молодец, собачка!
15 февраля. Писать не о чем. Дождь с утра льет потоком. Сидим дома. Демьен что-то хандрит. Тоска заела и его, и меня.
1 марта. Еще два месяца осталось – и домой! Чувствую прилив сил душевных. Чего не могу сказать о Демьене. Все это время был смурен и ворчлив. Кажется, у него портится характер от ничего неделания. Завтра опять на корабль. На этот раз на месяц. Может, мой зверь предчувствует разлуку? Я чертовски рад, с одной стороны — в море время летит быстро. А с другой – сердцу тревожно за Демьена. Мы никогда так надолго не разлучались. Конечно, Люка присмотрит за ним. Но… Это животное иногда невозможно понять даже мне. Сегодня, например, он так пристально уставился на проходящего деревенского малыша, совершенно нам незнакомого, босоного и чумазого, что мне стало не по себе. Что зверь узрел в нем такого особенного? Загадка.
2 апреля. Наконец-то земля под ногами! Не понимаю, как люди могут годами быть в море? Но это не главное. Даже не знаю, как написать. В общем, Люка сказал, что Демьен сбежал. Его действительно нет в нашем маленьком домике, нет и в казарме у ребят. Но я не верю, что он добровольно меня покинул. Его или украли, или убили забавы ради. Мне грустно. Очень грустно. Я так к нему привязался! Целый день искал его. Безрезультатно. Как в воду канул, и никто его не видел. Разве так бывает? Точно – его убили, беднягу. Сердце разрывается на части…
5 апреля. Ничего неизвестно. Я в унынии. Ходил искать того монаха. Мне сказали, что такого человека здесь никогда не было. Странно! Я-то знаю, что был. Волшебство или магия, что ли?
9 апреля! Он вернулся. Но я не знаю теперь, хорошо это или плохо… Худой, весь облезлый какой-то. Взгляд угрюмый, морда в запекшийся крови. Я немного забеспокоился по этому поводу, но в городке тихо. Не было никаких трагических происшествий. Значит, опять по курям прошелся. Он спал почти сутки. Потом поел и опять увалился спать. И тут я разглядел, что у Демьена совершенно другой ошейник! Я ему купил простой, кожаный, крепкий и надежный. А сейчас на его шее болтался какой-то странный обруч с иероглифами и неясными рисунками. Я присел над ним, спящим, чтобы разглядеть эту штуковину поближе. Висевшие снизу по кругу ошейника бусины показались мне забавными. Я наклонился еще ниже. Боже мой! Это были не бусины. Это были человеческие зубы! Причем очень небольшие. В смятении я протянул руку, чтобы сорвать эту мерзость, но в этот самый миг Демьен открыл глаза и молниеносно сомкнул на моем запястье челюсти. Было не больно, скорее предупреждение, чем намеренное нападение. Но страшно до невозможности. Глаза Демьена налились кровью, но он разжал пасть, при этом угрожающе ворча. Господи Иисусе! Что это? Мне подменили собаку? Кто лежал передо мной? Откуда эти детские зубы? Не сам же он их навесил на шею. Голова кругом. Я оставил его, даже не погладив по обыкновению перед сном.
12 апреля. С собакой что-то не то. Не вылезает из своего угла, на всех рычит, кто приблизится, даже я с опаской ставлю ему миску с едой. Заболел, что ли? Здесь про ветеринаров даже и не слыхали, хотя собаки есть почти в каждом дворе. Сегодня обратил внимание с утра, что слюна появилась странная, желтая и тягучая. Все-таки он болен. Но чем? Попытался снять ужасное ожерелье, но Демьен заскулил, а потом рыкнул. Я успел отдернуть руку вовремя. Если ему не станет лучше, я не знаю, как повезу домой такое больное животное…
13 апреля. Сегодня выпустил его на улицу, а он опять удрал, хитрая бестия. Таким больным прикинулся, но лишь свободу почуял – только его и видели! Посмотрим, когда придет. Все-таки слаб еще. Отъезд все ближе. Жду – не дождусь. Очень хочется обнять отца, брата. Письма приходят с большим опозданием на материк. Как они там? В последнем письме отец писал, что охота нынче неважная. Зимой снега было мало, все вымерзло, вот зверь и ушел, где посытнее. Ох, скорей бы домой! Какая все-таки здесь луна чудесная в полнолуние! Целый час сидел бездумно смотрел в небо – любовался.
21 апреля. Настроения писать совсем нет. Демьен так и не появлялся. Что-то мне подсказывает, что на этот раз мои надежды напрасны. Через десять дней я уеду. Надеюсь, что навсегда. Ни за что больше не дам себя уговорить! Хотя платят прилично, конечно. Очень они тут от этого пресловутого корсарства страдают. Людей прямо на улице среди белого дня хватают и на корабль волокут, а потом в рабство продают. Что сказать, нехристи они и есть нехристи. Тревожно мне как-то. Сам не понимаю – от чего…
24 апреля. Явился! Я уже и ждать перестал. Голодный, худющий, но удивительно! Совершенно здоровый. Вылизал до блеска миску с кашей и давай носиться по двору, ну чистый щенок. Вернулся, бродяга! У меня моментально настроение поднялось. Только странно все же… Ошейник-то опять другой, и эта костяная мерзость исчезла. А вдоль носа какая-то красная полоса словно красной краской проведена. Что за шутки дурацкие?! Неужели кто-то его еще привечает? Ну уж нет! Это мой пес! Надо снять с Демьена этот подарок. К чему нам чужое.
26 апреля. Странный у меня пес! Ошейник так и не дал снять, опять давай ворчать да рычать. Ну и шут с ним! Но на цепь я его все-таки посадил. Ходит злится, хвост вдоль задних ног опустил. Не в настроении, значит. Ничего, целее будет. А то опять потом ищи-свищи ветра в поле. Нет уж, голубчик, через несколько дней отчаливаем во Францию. Домой.»
Люка закрыл блокнот и устало откинулся на спинку стула. Глаза слезились от напряжения – свечи почти догорели, а рыться в чужом доме в потемках не хотелось. Сквозь ставенные щели робкими, тоненькими струйками пробивался рассвет. Тишина. Это был тот самый миг, когда птицы еще не проснулись, ветер тоже покоился где-то в своей колыбели, и возникло ощущение полного одиночества и оторванности от мира. Словно ты это, и не ты. Словно на этой планете, но и одновременно где-то затерялся в неведомых далях. Люка встал, с хрустом потянулся и распахнул окно. Ни единый листик не шевелится, ни одна травинка. Все замерло в предчувствии прихода солнца. Еще несколько мгновений, и жизнь незатейливыми и привычными звуками взорвет тишину, не оставив камня на камне от этого величественного спокойствия ночи. О прочитанном не думалось, виски ломило, и отчаянно хотелось спать. Лангрье тихо разделся, с наслаждением растянулся на кровати и убаюканный садовой предутренней свежестью сладко заснул, совсем по-детски подложив ладони под щеку.
Проснулся Люка от того, что кто-то беспощадно его тормошил. Вскочил, непонимающе уставился на кюре и наконец проснулся окончательно.
— Вставайте, друг мой. Уже полдень. Не стал вас будить раньше. Судя по огаркам, вы засиделись допоздна. А я уже и на службу сходил. Народ лихорадит. Адан собирает добровольцев за трупом Антуана. Жан Шастель первым вызвался, — бархатно журчал пресвитер, расставляя на столе миски с едой, тарелки, чашки. – У меня и кофе для вас уже готов.
— Уммммм, — простонал Люка. – Как же вкусно пахнет! Давайте скорее ваш кофе, я буду страстно его уничтожать, — с этими словами Лангрье, даже не заморачиваясь на умывальник, подсел к столу, потирая руки в предвкушении.
— Ну, что там вычитали? Расскажете? – спросил кюре, дождавшись, когда Люка утолил свою первую кофейную жажду.
— Конечно, расскажу! – с готовностью ответил молодой человек и потянулся за круассаном. Неожиданно помрачнел, отдернул руку и глубоко вздохнул.
— Вот черт! Не могу. Не могу есть. Что за напасть такая! – выдавил он уныло. – Опять Шастель примерещился.
— Ничего, мой юный друг. Это скоро пройдет, — успокоил его кюре. – Ну так что вы там прочли?
— Да много чего. Например, этого волка, то есть Шастель считал его псом, подарил ему в Алжире какой-то местный монах. Потом зверь убегал, вернулся однажды с ожерельем из детских зубов. Потом заболел, потом опять убежал, а пришел уже накануне отъезда опять в другом ошейнике. А. Еще у него переносица была чем-то красным измазана, — протараторил Люка. – Пса, видимо, заколдовали, — со знанием дела закончил он.
— Красная полоса говорите? Не вдоль носа? – заинтересовался пресвитер.
— Ну да. Кажется, так и было написано, — протянул Люка. – А откуда вы знаете?
— С ним провели обряд превращения. Превращения в оборотня. Но странно, что он вернулся к прежнему хозяину, — мрачно ответил кюре. – Он должен был остаться у мага. Чего-то не хватило, или что-то пошло не так.
— А вот это мы сейчас и узнаем! – воскликнул Люка и взял блокнот. – Вслух читать?
— Ну конечно, друг мой. Вместе разберемся, — в азарте сказал кюре и подставил стул поближе.
«1мая. Мы на корабле. Демьен ведет себя сносно. Только его сильно укачивает. Бродит по палубе с несчастным видом. Жалко его до ужаса! А еще несколько суток мучиться. Ну ничего, как-нибудь с божьей помощью доберемся до дома. А там сразу в лес. Все-таки мне хочется, чтобы он стал охотничьим псом. Придется постараться, уж очень он у меня избалованный. Погода благоприятствует, ветер попутный, идем ходко под парусами.
10 мая. Ну вот мы и дома! Мой родной маленький городок! Ничего не изменилось. Мсье Адан так же толстеет и делает вкуснейшие бутерброды с ветчиной. Мадам Тома все так же печет тающие во рту круассаны. Отец постарел, конечно. Но здоров, и это радует. Моего пса приняли в семью. Но он как-то странно себя ведет. Шарахается от всех, как черт от ладана, жмется ко мне все время. Надо отвести Демьена в лес. Надеюсь, это у него от перемены климата. Пора начинать учиться охотничьему ремеслу, съеденный хлеб надо отрабатывать.
11 мая. Демьену на угодье нравится. Все схватывает на лету. Очень обучаемое животное! Словно человечий язык понимает. Вчера меня удивил несказанно. Мы кабанчика с ним травили. Так он в кустах так притаился, что я и не заметил его. А потом выскочил перед вепрем ниоткуда. А тот испугался, шерсть дыбом поднялась, глаз кровью налился, из пасти пена валит. Ну все, думаю, конец моему Демьену. А эта туша с места даже не сдвинулась под взглядом пса. Приворожил Демьен его, что ли. Так и стояли друг против друга, пока я не подоспел. Странно все это, странно. На вепря и охотник с ружьем боится один на один выйти, а тут – собака. Ни черт, ни бог ему не брат…
17 мая. Писать пока совсем некогда. Занят обучением Демьена, да и отцу надо помочь. Мой пес делает все большие и большие успехи. Я горжусь им. Ну и собой, конечно.
2 июня. Город лихорадит. Случилось нечто ужасное. И самое страшное, что я, кажется, знаю, кто виноват в случившимся. Вчера Демьен убежал по обыкновению. Я не придал этому ровно никакого значения. Собаке тоже нужна свобода передвижения. А вечером отец вернулся со службы и рассказал, что на маленькую Мадлен, что пасла стадо возле Меркуарского леса напало чудище, напоминающее волка. Спасибо коровам. От страха сгрудились возле пастушки и тем самым защитили ее. Девочка совсем от страха потеряла рассудок… Сегодня утром пришел в избушку, а Демьен спокойно спит возле крыльца, словно и не убегал. Пришлось посадить его на цепь. А может, это и не он вовсе? Я почти уверен, что он. Выглядит расстроенным и вялым. Цепь принял покорно, как заслуженное наказание.
8 июня. Все спокойно. Пса отпустил ненадолго. Побегал чуть-чуть, без особого желания. Я разделывал зайца во дворе. Демьен крутился рядом, принюхивался, но от внутренностей отказался – не стал есть. Сварю ему похлебку, съест за милую душу.
13 июня. В лесу опять видели волка огромного. Вчера я зашел в трактир, так мсье Адан рассказал, что охотник из Юбака наткнулся на него. Отлегло от сердца. Значит, это не Демьен напал тогда на маленькую Мадлен. Слава Иисусе! Может, мой пес и странный немного, но на людей больше не нападает. Мне все не дают покоя его непонятные отлучки в Алжире. И это ужасное ожерелье, и разные ошейники. К кому он убегал и зачем?..
20 июня. Славно сегодня поохотились! Демьен просто меня поразил. Быстрый, ловкий, бесстрашный. Опять затравил вепря. И опять, как тогда, кабан, как вкопанный, стоял, пока пес смотрел ему в глаза. И чем приворожил? Что за власть ему дана над животными? А может, я утрирую, и все не так странно, как мне кажется? Слишком много вопросов…
23 июня. Я должен поехать в Юбак и поговорить с тем охотником. Почему-то тревога не отпускает меня. Сам не пойму – почему. Хочу, чтобы он мне описал зверя, которого видел. Я должен удостовериться наверняка, что это был не Демьен.
24 июня. Это точно не он! Тот зверь был больше похож на волка, много крупнее моего Демьена. И окрас не совпадает. Моя тревога была напрасной. Да и слава богу! Сегодня спущу его с цепи на ночь. Сколько можно издеваться над псом! Он ни в чем не виноват. Это все моя дурацкая мнительность.
27 июня. Все хорошо! Мой пес послушен и смирен. Сегодня приходил в угодье отец. Демьен его принял! Даже позволил погладить и почесать за ухом. Не как в первый раз, когда мы только приехали. Отец его похвалил. Сильный, красивый зверь! Мне приятно.
30 июня. Господи, какой кошмар! Растерзана возле Юбака девочка – Жанна Буле. Волк напал. Всего четырнадцать лет бедняжке! Это случилось днем. Я как раз закупал продукты у мсье Адана. Прискакал нарочный из Юбака. Страшная весть. А у меня опять в груди какой-то холодок пополз. Надо проверить Демьена, и я тут же помчался в избушку. Пес был на месте. Лежал в тени, спрятав морду в лапы. Даже не вышел на мой зов. Жарко ему, я понимаю. Налил воды, наложил еды в миску. Демьен так и не выполз из-под крыльца. Ну пусть отдыхает. Что за напасть на нас свалилась! Бедная девочка…»
— Конечно, друг мой! Я налью нам сидра, — с этими словами пресвитер поднялся и пошел на кухню.
— Ой, а захватите, пожалуйста, помидоры и сыр! Что-то я проголодался, — крикнул вдогонку Лангрье, встал и потянулся. Спина застыла в напряжении и ныла.
Кюре вошел с подносом, на котором в мисочках лежали крупно порезанные помидоры, сыр и куски вареной курицы.
— Сейчас принесу стаканы и кувшин, — и святой отец снова скрылся в кухне. Люка поморщился. В последние сутки при виде мяса у него протестующе урчал желудок, и чувство тошноты подкатывало к самому горлу. Есть расхотелось. Он подошел к окну. В приоткрытую створку тянуло ночной прохладой. Луна, щуря подслеповатые глаза кратеров и рытвин, нависла над садом. Желтая, холодная и безучастная. Завтра он уедет домой. С материалами, дневником и впечатлениями, которые Люка пока не мог уложить в стройные колонки текста. Лангрье знал наверняка, кто убийца. Но как это доказать?!
— Ну что, дорогой мой Люка, прошу к столу, — раздался за спиной голос кюре.
— Мне расхотелось что-то, — уныло ответил молодой человек. – Я не знаю, как все это объяснить, — он в волнении прошелся по комнате. – Здесь нет логики!
— Друг мой, может, мы не будем спешить, а дочитаем дневника для начала? – сказал пресвитер спокойно, сооружая себе бутерброд. – Последняя запись каким числом датирована?
Люка подскочил к столу и нервно затеребил страницами.
— Восемнадцатого июня. Это последняя запись, — воскликнул репортер. – А Девятнадцатого волк был убит!
— Значит, именно восемнадцатого зверь растерзал своего хозяина, ну или чуть ранее. Что-то произошло в тот день, — рассудительно заметил пресвитер с набитым ртом.
— Надо срочно дочитать! И потом, мне не дают покоя вырванные страницы. Кто их вырвал? Зачем вырвал? Сам Шастель? А почему? – Люка сыпал вопросами, скорее для себя, чем для кюре.
— А вы уверены, что они вырваны, друг мой? – недоверчиво воззрился на репортера святой отец.
— Ну конечно! Иначе следующая после недостающих запись не начиналась бы как ни в чем не бывало. То есть это продолжение уже написанного ранее, — с досадой ответил Люка и подсел к столу.
— Ну что, продолжим? – его глаза горели огнем любопытства.
— На чем мы остановились? – пресвитер благодушно сложил руки на животе и приготовился слушать.
15 июня. Писать особо опять не о чем. Занят по горло. Демьен ведет себя прилично. По-моему, ему уже пора просить самку. Неразрешимый вопрос! Иногда ночами воет. Аж мурашки по коже. Я потом долго не могу уснуть. Почти не бываю в деревне, чтобы пес не чувствовал себя одиноким.
29 июля. Ох, как давно не писал! Работа, лес, рутина. Хотя наш лес рутиной трудно назвать. Нам здесь хорошо вдвоем. Мой пес заматерел, хотя и размеров не очень больших. Сегодня необычно себя ведет. Норовит сорваться с цепи, повизгивает, все его тянет куда-то. Носом водит, как флюгер в ветряную погоду. Что-то его беспокоит. Отпущу его завтра побегать на воле.
3 августа. Опять жертвы… Маленькие Пьер Мони и Сузанна Клоде. За грибами пошли. Не вернулись. Искали два дня. Нашли. Точнее сказать, то, что от них осталось. Лица порваны, как обычно. Не могу больше писать. Демьен словно понимает мое настроение, забился со вчерашнего дня под крыльцо. Не видно его и не слышно. Даже поесть не выползает…
— Смотрите, опять вырваны страницы! – с негодованием воскликнул Люка и отшвырнул книжицу. – Он издевается над нами!
— Дорогой Люка, он же не знал, что мы будем читать его дневник, — лукаво и мягко заметил пресвитер. – Наберитесь терпения, друг мой. Продолжайте!
2 января. Очень холодно! Странная зима нынче. Сначала дожди, теперь ударили морозы. Все отсырело. Пришлось даже дневником пожертвовать для растопки огня. Ну да ладно.
Прочтя эти строчки, Лангрье поднял голову и посмотрел на кюре.
— И все? Так просто? Всего лишь огонь, — разочарованно протянул он.
— А вы думали, это пес вырвал листки? – насмешливо спросил пресвитер. – Если загадка разгадана, это не значит, что она неправильно разгадана. В этом мире очень много прозаического и мало мистики, — с глубокомысленным видом закончил святой отец. — Читайте дальше, друг мой.
10 января 1765 года. Я сжег те события в огне. Значит, их больше нет. До сих пор не могу понять, почему я тогда, в октябре, опустил ружье. Наверно, потому что видел его скулящего от боли, истекающего кровью после выстрелов охотников. Его глаза – просящие, умоляющие, униженные. Мой Демьен – монстр. И во всем виноват тот монах…
13 января. Вчера Демьен разорвал цепь и убежал. Я уже перекрестился, однако пришел под вечер весь в крови. Даже не хочу думать – откуда кровь. Я сидел на крыльце. Он подошел, сел рядом. Потом поелозил туловищем по земле, словно чистя шерсть, и улегся возле ног, положив голову мне на сапоги. Что мне делать?! Как мне спасти его и как мне спасти людей?! Что за дьявол вселился в моего пса? Пока писать не буду. Чернила не смогут передать мой страх и мою боль. Демьен – единственное существо, которому я нужен, как воздух. Я буду думать… Не знаю… Отец приходил. Сказал вчера опять нападение было на детей. Как-то подозрительно смотрел на Демьена. Не знаю….
Голос Люки задрожал и прервался. Он замолчал в задумчивости. Пресвитер тоже молчал. Тикали часы, скворчали цикады в саду.
— Почему он его не убил? – Люка первым нарушил молчание. – Он же знал!
— Я вам сейчас скажу чудовишнейшую для моего сана речь, дорогой Люка, — пресвитер потер рука об руку, словно сомневаясь – продолжать или нет. – Погибших людей он не знал. А Демьен был ему почти как родной. И Антуан, я думаю, до последнего надеялся, что одолеет в одиночку этого дьявола. Но вся беда в том, что дьявола победить не так-то просто, — печально закончил он. – Давайте дальше! Уже почти полночь. Я еще свечей принесу.
Глубоко вздохнув, Лангрье продолжил.
20 февраля. Сколько раз давал себе слово, что не буду больше вести дневник. Но тянет же, черт возьми! А с кем мне еще поделиться этим? Не с отцом же и братом. Они убьют Демьена сразу же. А я хочу за него побороться! Хоть с богом, хоть с дьяволом… Из Нормандии прибыли охотники. Король послал. Знаменитые д,Энневали – отец и сын. Слышал про них. Знатные ребята! Облавы организовали. Местные жители охотно вышли на помощь. Я тоже ходил. Для отвода глаз. Да все без толку. Демьен сидел тихо, с цепи не рвался, я уж грешным делом подумал – ну все, отпустило, перебесился. Нормально ел. Даже резвиться пытался, как в детстве. Но на душе неспокойно все же. Как же я в такое вляпался??
14 мая. Не могу не написать об этом. Мне сегодня приснился сон. Тот самый монах приснился, который Демьена мне подарил. Странно так привиделся. Говорит, мол, ты зло взрастил. «Я тебе доверил Зло, и ты выполнил свою задачу. Он вырос, возмужал и в тебе скоро перестанет нуждаться. В благодарность за помощь, я хочу тебя спасти. Дам тебе знак. Береги его. Он поможет. И никогда не смотри ему в глаза. Он ненавидит это. Ты не женщина, что зачала Миссию. Ты не ребенок, что вырос Миссией. Но опасайся». Сказал так и исчез. А я сразу проснулся. Чувствую, в руке что-то. Ладонь раскрыл, а в ней какой-то непонятный значок круглый со звездой внутри. Тепло от него удивительное идет и спокойствие. Чудеса! Наверно, я его где-то нашел и забыл. Всяко же бывает.
— С ума сойти! Это же та пентаграмма! Ну которую я там нашел в избушке, — вскричал Люка радостно.
— Ну и что? Не это важно, — пресвитер заметно заволновался.
— А что так важно вам показалось, святой отец? – спросил в недоумении Люка.
— Женщины. И дети. И глаза. Вам ни о чем это не говорит? – обеспокоенно спросил кюре.
— Ох, Пресвятая Дева Мария, точно же! – опешил от догадки Люка. – Дьявол, мстящий за появление Иисуса Христа и стерегущий Второе пришествие, — протянул он. – А в глазах людей сила веры, которую надо погасить.
— Вот-вот. И я про то же подумал. Мы разгадали практически эту загадку, мой мальчик. Вот только непонятно, что это за монах такой был, — удрученно ответил кюре. – Зло многолико, — добавил он, собрал посуду и молча понес поднос в кухню.
Свечи почти догорели, оплыв толстыми безобразными наростами. Тонкое пламя, колеблясь от дуновения ночного ветерка, выписывало причудливые тени на стенах, увеличивая очертания предметов. Хотелось все забыть. Заснуть и проснуться где-нибудь в Версале или Париже, еще того лучше где-нибудь на море. Люка вздохнул и придвинул дневник. Исписанных страниц осталось немного.
— Святой отец, Мне продолжать? – громко спросил Лангрье.
— Читайте, Люка. Надо закончить с этим сегодня, — отозвался пресвитер. – Я иду. Посуду только доубираю.
21 сентября. Слава тебе, Господу нашему Иисусе! Зверь убит! Славный малый Франсуа де Ботерн с товарищами его застрелили. Мой Демьен не при чем. Он не совершал этих чудовищных убийств! Как же я ошибался… Пес мой любимый, прости меня! Нет на тебе крови человеческой, а значит, нет и на мне. Ох, как же тяжело было! Ну все. Конец моим кошмарам. Тем более, в желудке этого зверя были найдены останки девочки. Бедняжка! А я так переживал за Демьена опять, потому что накануне отпустил его в лес. Мне кажется, он нашел подругу. Уж не знаю, каких кровей. Волчица, наверно.
1октября 1765 года. Жизнь течет потихоньку. Тишина и спокойствие опустилось на наш городок. Осень без особых дождей. Мрачно и скучно. Демьен тоже скучает. Не вылезает почти из-под крыльца. Иногда воет ночами опять. Тогда я его отпускаю с цепи. Приходит успокоенным и умиротворенным. Много ли животине для счастья надо? Это не человек. Приглянулась мне девушка одна. Мари Пале, дочь местного фермера. Но не знаю, как бы мне начать общение. Строгих правил девушка. И папаша ее тоже суров. Надо подумать.
15 ноября. С Мари ничего не получилось. Я слишком долго собирался с духом. Она вышла замуж за приемного сына мсье Адана, нашего трактирщика. Надеюсь, она будет счастлива…
21 ноября. Меня беспокоит Демьен. Не ест, скулит все время и рвется со двора. Не хочу его потерять. Посадил на цепь. Когда цеплял кольцо в патрон, он извернулся и цапнул меня за руку. От неожиданности я саданул ему кулаком по голове. Пес заскулил и заполз в свое любимое место под настилом. Не выходил два дня. Мне надо быть с ним сдержаннее. Нельзя его бить!
30 ноября. Демьен сбежал. Уж не знаю, каким образом он отцепился, но его нет уже сутки. Я совсем один. Выпал снежок. Решил поохотиться, но без Демьена мне одиноко в лесу. Не хочу в город! Хотя отец и зовет. Демьен вернется, а меня нет. Буду ждать.
4 декабря. Это конец. Нет слов, нет мыслей. Опять убийства. Опять женщины и дети… Этого не может быть! Это не он! Я не верю… Тогда кого же поймали осенью? Демьен не возвращался. Словно вычеркнул меня из своей жизни. А может, он уже мертв? И это в наших лесах завелся медведь-людоед? Ну бывают же совпадения. Хотя, что я говорю! Какой медведь! Обстоятельства нападений те же самые, что и раньше. Не того волка они застрелили. Не того, оказывается…
— Ну! Вы видите? Я же был прав! – нервно вскричал Люка.
— Я пока вижу слова уставшего одинокого человека, который понял, что у него пропал друг, — сдержанно ответил пресвитер. – И он подозревает, что с его питомцем не все в порядке.
— Не все в порядке?? И это вы называете – не все в порядке? – Люка резко вскочил из-за стола, стул с грохотом опрокинулся. –Он навесил по всему дому трав, отгоняющих нечистую силу. Он носил с собой в кармане оберег. Вы думаете, Шастель не понимал – кого он вырастил?? Чушь! Бред!
Лангрье резким движением поднял упавший стул и почти швырнул его к окну. Сел, подставил разгоряченное лицо ночной прохладе. Он замолчал, о чем-то сосредоточенно думая. Кюре не проронил ни звука, наблюдая за гостем. Погасил одну свечу, глянул на вторую, о чем-то озаботился на несколько секунд и шаркая ногами вышел на кухню.
— Друг мой, вы завтра уезжаете? Что-то собрать в дорогу? – негромко спросил он, входя в комнату с постельным бельем в руках.
— Нет. Я остаюсь еще на день, — решительно ответил Люка. – Я хочу поговорить со стариком Шастелем.
— Ну тогда нам пора спать. Время позднее, а вставать рано. Держите белье, — пресвитер протянул простыни гостю. – Постарайтесь выспаться. Тяжелый денек предстоит.
— Я попробую. Не уверен, что усну, — буркнул Люка и принялся стелить постель.
Утро выдалось хмурым. Изнуряющая жара сменилась ледяным северным ветром и свинцовым тяжелым небом, обещающим пролиться долгожданным дождем. Люка не выспался. Он полночи проворочался с бока на бок, отгоняя мысли о Шастеле и стараясь заснуть. Сон пришел, когда забрезжил рассвет. Совершенно вымотанный последними днями Лангрье словно провалился в яму. Проснулся от холода. В незакрытое окно задувало совсем не августовским легким холодком. Люка поежился, соскочил с постели, наглухо закрыл рамы и начал лихорадочно натягивать одежду, пытаясь согреться. Было восемь утра. Похороны Антуана Шастеля назначены на десять. В комнату вошел пресвитер с подносом, на котором кофейник дымился дразнящим горячим ароматом и неизменные круассаны мадам Тома матово отливали рассыпчатой корочкой. «Господи, во сколько же здесь просыпаются?! У мадам Тома уже свежая выпечка, кюре уже и кофе сварил, и судя по внешнему виду, бодр и готов к службе», — подумал Люка.
— Утро доброе, святой отец! Раненько вы встаете, — сказал репортер, подсаживаясь к столу. – Умываться не хочется, совсем я замерз тут у вас – окно забыл закрыть.
— Доброе утро, друг мой. Ну и не умывайтесь. Кто ж вас неволит, — пожал плечами пресвитер и разлил кофе в чашки. – Давайте позавтракаем и пойдем уже.
В храме все скамейки были заполнены. Простой дубовый гроб стоял на постаменте перед алтарем. В первом ряду сидел Шастель-отец, брат, мсье Адан с женой, мадам Тома и еще какие-то горожане, которых Люка раньше не видел. Лангрье потолкался по рядам и, не найдя себе места, притулился в конце зала возле колонны. На него не обращали внимания. Люка даже был рад этому – со стороны удобнее наблюдать за происходящим. Месса началась. Заиграл негромко орган, хор приготовился к исполнению. Из малого помещения появился пресвитер в специальной поминальной одежде.
— Боже, у Которого вечное милосердие и прощение! Смиренно молим Тебя о душе раба Твоего Антуана, которого ныне призвал Ты от мира сего, да не предашь его во власть врага и не забудешь его во веки, но повелишь святым Твоим ангелам принять его и ввести в райскую обитель, чтобы, веровавший в Тебя и на Тебя уповавший, он не подвергся мучениям адовым, но получил вечное блаженство. Через Христа, Господа нашего. Аминь, — начал зычно кюре, и голос его, оттеняемый голосом хора, вознесся под самую крышу эхом. Кто-то всхлипнул.
— Аминь, — дружным хором отозвалась паства…
После мессы народ потянулся к выходу. Накрапывал дождь. Во дворе уже стояла телега. Сизо-дымчатая лошадь в нетерпении била копытом. Гроб погрузили, и процессия неторопливо двинулась в сторону кладбища. Люка отыскал в толпе отца Антуана. Он шел в одиночестве и, казалось, не замечал никого вокруг.
— Мсье Шастель, я могу с вами поговорить? – спросил Люка, осторожно взяв под локоть Шастеля. Тот на секунду приостановился, поднял на Лангрье невидящий взгляд.
— Кто вы? – спросил он. – Что вам надо?
— Я – репортер. Люка Лангрье. Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов. Об Антуане. Я понимаю вашу боль. Простите, что беспокою в такой день, но я вечером уезжаю, — тихо ответил Люка.
— Да ничего вы не понимаете! – с неожиданной силой в голосе выкрикнул Шастель.
На них стали оборачиваться.
— Мсье Шастель, ну успокойтесь, пожалуйста. Я знаю, что Антуан любил этого зверя, и поэтому не мог его убить, — Люка горячо зашептал несчастному отцу в ухо.
— Откуда вы знаете? – с сомнением спросил Шастель. – Откуда вам вообще что-либо известно, — с горечью добавил он.
— Я нашел его дневник. И я прочитал его. Но не до конца еще, — затараторил Лангрье.
— Мой мальчик! – почти простонал Шастель. – Я так и знал, что эта нечисть сведет его в могилу.
— Так вы знали?! – воскликнул Люка. Он резко остановился и словно прирос к месту. Народ опять стал оглядываться и осуждающе качать головами.
— Да тише вы! Что вы орете, мсье Лангрье? – зашипел на него Шастель, схватил за руку и потащил вперед. – Не знал. Но догадывался. И просил избавиться от этого животного. Но Антуан втемяшил себе в голову, что сможет перевоспитать пса. А разве можно перевоспитать Сатану? – с печалью закончил он.
Несколько минут шли молча.
— Вы сразу догадались, что первый волк – не тот, кто убивал? – нарушил молчание Люка.
— Нет, не сразу. Сначала обрадовался, что Демьен не виноват. Думал, у Антуана все наладится теперь. Он же очень переживал. Я-то знаю. А потом… Смерти снова начались, — Шастель махнул рукой и отвернулся.
Дождь усилился. Крупные прохладные капли стекали тоненькими ручейками за шиворот, под рубашку. Люка поежился.
— Почему вы сами не убили зверя? Вы же знали уже, — с непонятно откуда взявшейся неприязнью к этому горем убитому человеку спросил репортер.
— А я и убил. Опоздал только маленько, — просто ответил Шастель. – А вы меня не виноватьте! Я, может, сам готов руки на себя наложить, что стольких детишек и женщин не уберег, что сына потерял, — прибавил он, словно почувствовав враждебность.
— Простите. Простите меня, — виновато откликнулся Люка. Ему стало жаль Шастеля.
— Приходите сегодня вечером в дом кюре. Вместе дочитаем! – в неожиданном порыве репортер сжал руку Шастеля.
— Приду. Непременно приду, — буркнул тот и поспешил к началу процессии.
… К вечеру непогода усилилась. Ветер шквально ломился в закрытые ставни, подметал вчистую дорожки и все норовил уронить старый заржавленные уличный фонарь над дверью домика кюре. Разожгли очаг, и приятное уютное тепло растеклось по маленькой гостиной. Ждали Шастеля, который запаздывал. Лангрье притулился с чашкой кофе в уголке лежанки, пресвитер сидел за столом, бездумно вперив взгляд в проем на кухню. Было немножко нервно, и они оба это ощущали. Куда запропастился Шастель? Наконец щелкнула дверная щеколда, послышался шум снимаемого резинового плаща и в комнату вошел охотник.
— Бррр, ну и погодка! Врагу не пожелаешь в такое время оказаться на улице, — он зябко поежился и подошел к камину.
— Ну что? Приступим? – Люка в нетерпении вскочил и достал из буфета кожаную книжицу.
Кюре принес еще пару свечей в подстойниках. В комнате стало светлее. Гигантские расплывчатые тени расползлись по стенам. Согревшись, Шастель тоже подсел к столу. С сомнением глянул на исписанные страницы.
— Это точно настрочил мой сын? – спросил он. – Непохоже, чтобы он баловался такой писаниной.
— Точно. Все сходится. И события тоже сходятся. До и после приезда во Францию, — спокойно ответил кюре и, приготовившись слушать, скрестил руки на груди.
— Ну валяйте тогда, — махнул рукой Шастель и внимательно уставился в скатерть напрягшись всем телом.
21 декабря 1765 года. Опять нападения! А Демьен не возвращался. Сегодня приходил отец, спрашивал про него. Неужели что-то подозревает? У меня душа разрывается. И сказать не могу, и не сказать нельзя. Что же делать?! Я не могу не…»
— И правда. Я приходил тогда. Только ничего так и не узнал, — Шастель опустил голову. – Давайте дальше!
— Так вы знали, где ваш сын Демьена держал?! – оторопел Люка.
— А вы что думали — сын от меня скрывал эту тварь? – удивился Шастель. – Я же не мог не знать, где охотничья избушка Антуана. Просто мне он сначала нормальным псом показался. Эксцентричным немного. Но не более. Прошу вас – дальше! – попросил охотник.
Люка помедлил, переваривая услышанное, и перелистнул страницу.
— Но дальше опять вырван целый клок! – вскричал он. – И что это значит?
— А это значит, друг мой, что ему было стыдно и больно. Он надеялся, что когда-нибудь найдут дневник, и люди смогут его оправдать, прочитав обо всех сомнениях и терзаниях. Самое страшное и чудовищное Антуан удалил, я думаю, — негромко ответил пресвитер.
Шастель сидел, не поднимая головы. Он похоронил сегодня сына, которого мог бы спасти, если бы озадачился, сопоставил события и настоял бы на разговоре. На откровенном разговоре. В конце концов — имел право. Но не воспользовался. То не досуг, то настроение не располагало, то опасения метались в его голове.
— Тут еще есть записи. Читать? – неуверенно спросил Люка, видя состояние несчастного отца.
— Читайте! – очнулся от мыслей Шастель. – Я должен знать.
Люка посмотрел на кюре. Тот согласно моргнул глазами.
1 ноября 1766 года. Совсем не было желания писать. Да и о чем? Он исчез опять! Я бродил по лесу, надеясь найти Демьена. Все впустую. Не знаю, где он прячется.
3 ноября. Он приходил сегодня. Я так и не понял потом – страшно мне было или горько. Я дрова колол. Слышу – дыхание тяжелое за спиной. Обернулся. А он стоит и смотрит на меня. Мурашки прямо побежали от его взгляда. Но я виду не подал, зову его ласково по имени. А он уши прижал, хвостом завилял и двинулся мне навстречу. А потом словно бес в него вселился. Холка дыбом встала, пасть осклабил и зарычал угрожающе. Ну тут уж я струхнул. Схватил топор и на него пошел. Глаза его полыхнули огнем каким-то желтым, попятился от меня поскуливая и в лес молнией умчался. Точно – дьявол! Надо завтра пошарить, какие травы у меня остались еще, развесить их в доме. Видимо, я ему уже не хозяин… Господи! Будь проклят тот монах во веки веков…
10 ноября. Кружочек со звездочкой посередине ношу постоянно. Для меня до сих пор загадка – как он у меня появился. Наверно, этот монах все-таки был колдуном или магом каким. А иначе, где он взял этого щенка? Может, миссия у него такая – истребить христианский люд по возможности. Может, второе Пришествие грядет? Вот нечисть и зашевелилась. А я – всего лишь проводник Зла. Господи Иисусе наш, какой ужас-то!…
15 ноября. Демьена нет. Пропал. Уже думаю, что и к лучшему. Наоборот, молюсь, чтобы он не вернулся. Мерзопакостная погода! Уже быстрее мороз бы грянул.
30 декабря 1766 года. Вот и подошел к концу этот кошмарный год! Демьен сгинул в небытие. Я и рад, и не рад одновременно. Все еще скучаю по своему псу. Но как вспомню истерзанные детские тела, так и крещусь благодарно, что избавил нас Отец Всевышний от лукавого… Я ходил несколько раз в угодье. Снег девственно чист. Он не появлялся. Может, в капкан попал, а свои же и загрызли. Может, кончилась его миссия на этой Земле. Мне больше нечего писать. Жизнь течет ровно и благонамеренно. Отец, слава богу, жив-здоров, брат женился. Очень хорошая девушка! Пора бы и мне задуматься о семье.
Люка остановился и прокашлялся. В горле першило. Видимо, простудился ночью под открытым окном. Шастель молчал. Кюре коротко вздохнул и пошел заварить чай. Стояла тягостная тишина, нарушаемая лишь беззаботным треском поленьев в камине.
— Эх, бедный мой сыночек! Поверил, что эта тварь покинула наши места навсегда, — нарушил молчание почти шепотом Жан Шастель.
— Ну откуда же он мог знать? – негромко возразил Лангрье. – Он же сказал, что несколько раз ходил к избушке. Что теперь говорить-то.
— Да. Что теперь скажешь, все уже случилось, — пресвитер поставил чайник и приборы на стол, подошел к Шастелю и взял его за руку. – Все закончилось, сын мой. Оставьте это в прошлом. Господь так распорядился.
— Да я понимаю, святой отец, все понимаю. Но вот в горле что-то пережало, никак не отпустит, — сипло ответил Шастель, рванул ворот рубашки и в отчаянии обхватил пятерней горло.
— Это горе, сын мой, не отпускает, горе отца, — произнес с сочувствием пресвитер. – Скоро вам станет легче, поверьте. Люка, там есть еще страницы? – обратился он к Лангрье.
— Да, святой отец, что-то еще есть, — с готовностью ответил репортер и придвинул блокнот. Читать? – он вопросительно посмотрел на Шастеля.
— Читайте, конечно, вы когда говорите, я глаза закрываю и словно слышу своего мальчика, — тихо проговорил несчастный отец.
Люка еще раз прочистил горло, глотнул поспешно чаю из пузатой расписной чашки.
3 марта 1767 года. Я не знаю, как описать ужас происходящего… 122 дня Его не было. Мы начали постепенно забывать этот кошмар. И тут такое. Опять растерзанные дети. Он словно утроил свою ярость. Где он был столько времени? Почти четыре месяца я думал, что этот кошмар закончился.
Тут Люка прервался и повернулся к пресвитеру.
— Помните, я вас спрашивал про этот срок? Ну ведь все сходится же! Четыре месяца, чтобы набрать силу, чтобы завершить все ненужные обряды, чтобы перестать любить хозяина и подчиняться ему. Чтобы воскреснуть с новой силой, — закончил чуть слышно он.
— Помню, сын мой, и поддерживаю вашу догадку, — изрек кюре и долил в свою чашку кипятка. – Дальше читайте, — в нетерпении добавил он.
— И вы, святой отец, потеряли спокойствие? – усмехнулся молодой человек. – Ну ладно, продолжаю. Мсье Шастель, вы готовы? Сейчас конец уже будет записям.
Шастель молча кивнул.
1 мая. Что же теперь будет? Как мне поймать Его? Уже несколько раз ходил к избушке. Видел следы. Он приходил домой. Домой! Но потом мне стало страшно. А если он искал меня? У Демьена остался неоплаченный долг перед хозяином. И он наверняка захочет его вернуть…
29 мая. Я совсем выбился из сил, выслеживая Его. Он неуловим, как невидимка. Пару раз нападал на след, но все напрасно. А трупов все больше и больше. Дети и женщины, в основном. Но охотнее всего Он расправляется с мальчиками. Я не знаю, чем это объяснить. Число жертв – уже 19. Боже мой, когда же это закончится?! Пытаюсь приманивать Демьена, оставляя любимую похлебку возле крыльца. Безрезультатно. Он окончательно превратился в Зверя…
18 июня. Необычайная жара стоит. Остался ночевать в избушке. Все-таки здесь прохладнее, чем в городе. Все еще надеюсь, что голос сердца, если оно еще осталось, призовет Демьена в дом, где он рос и был, наверно, счастлив. Ружье наготове. Тишина. Я пишу при свете свечного огарка. Да особо-то и писать не о чем. Я все равно дождусь Его. Он не может не прийти. Какой-то шум во дворе. Пойду посмотрю, потом допишу. Может, уже завтра. Спать пора.
— Все. Больше нет записей, — Люка пролистал блокнот до конца. – Это была финальная.
— Вероятно, это и был последний день жизни Антуана Шастеля, — произнес сухо кюре и с состраданием посмотрел на Жана Шастеля. – Вы как, сын мой?
— Никак. Нормально, — коротко ответил тот. – Я могу взять дневник? – он поднялся.
— А вы не хотите нам рассказать, как вы убили Зверя? – несмотря на трагичность момента, Люка сгорал от любопытства.
— А что рассказывать-то? Библия была со мной, вот все и получилось, — ответил Шастель и протянул руку за блокнотом. – Так я могу забрать или нет?
— Ну пожалуйста, мсье Шастель, — взмолился Лангрье. – Мы очень вас просим, — он сигнализировал глазами кюре, чтобы тот тоже попросил.
— Да. Мсье Шастель, нужно же поставить точку в этой истории теперь, когда мы точно знаем, что Антуан не оборотень, — кротко попросил и кюре.
— Да вы с ума сошли! – с возмущением воскликнул Шастель и отдернул протянутую руку, словно обжегшись. – Как вам в голову могло такое прийти?! Я же их видел рядом – Демьена и Антуана! Они не были одним организмом, — убежденно добавил он. – Мой мальчик не смог бы убить ребенка даже в обличье Зверя, я это знал и тогда, когда Антуан пропал и поползли слухи. Мне необходимо было найти это проклятое отродье. И я нашел Его.
Люка заинтересованно уставился на гостя. Кюре, хотевший, было, что-то ответить промолчал. Шастель-старший снова присел, сжимая в руках охотничью шапку.
— Уж не знаю, какое наитие меня вело в тот день, но я твердо был уверен, что нынче Его поймаю. Застрелю или задушу. Или загрызу так же, как он грыз всех этих детей и моего сына. Я знал, что мой Антуан уже мертв. Приходил девятнадцатого утром в избушку. Антуана не было. Но верхняя одежда была на месте. Значит, на охоту он не мог уйти. Чайник холоден. На столе только перо и чернила. Не завтракал. А для охотника – завтрак первейшее дело перед выходом. В общем, понял я, что Зверь приходил, и нет моего сыночка в живых. Ну и пошел в глубь леса, надеясь хоть следы какие-то найти.
— А дневник не лежал, что ли, на столе? Он же накануне писал, — нетерпеливо перебил его Люка.
— Я же сказал – перо и чернила в склянке. Я еще удивился – откуда, — твердо ответил Шастель.
— Наверно, впопыхах взял с собой, когда услышал шум на улице, а потом обронил от неожиданности, увидев Демьена, — предположил Лангрье.
— Да какая разница! – с досадой поморщился Шастель. — Разве в этом дело?
— И то правда, — легко согласился Люка. – Ну и, дальше что?
— Ну вот. Забрел я в такие дебри, что сам Господь в них не бывал. Вот словно кто-то вел меня, рука чья-то как будто тянула.
— Рука Господа нашего, — перебил Шастеля кюре. – А больше-то и некому, — вздохнул он.
— Наверно, — признал с готовностью Шастель и продолжил. – Иду я по этим зарослям, вдруг слышу – кусты шуршат в стороне. Напрягся. Ружье с плеча снял. Стою, прислушиваюсь. А у самого коленки дрожат. Пули-то серебряные у меня были, знал, что на нечисть иду. Ну стою, открыл библию, читаю. Успокаиваю себя мысленно. Вдруг рядом совсем треск громкий, словно кто-то из кустов ломится. И он вываливается на полянку, прямо напротив встал. Язык вывалил, слюна капает, глаза желтым огнем горят. Посмотрел я в эти глаза, и плохо мне стало. Ни рукой, ни ногой не могу пошевелить. Молитву начал читать мысленно, думал конец мне пришел. И вдруг словно ветерок в ухо подул. Радостный такой ветерок, ласковый – меня оторопь и отпустила. Бабахнул я по нему два залпа, зверюга и упал замертво… Ну вот и вся история, собственно, — чуть помедлив добавил рассказчик.
— С ума сойти! – Люка вскочил со стула и забегал по комнате. – Вот так просто, всего лишь две пули и все – кошмар закончился.
— Не забывайте, друг мой, серебряные пули, — напомнил кюре.
— Ну теперь я могу пойти? Вы же услышали, что хотели, — устало спросил Шастель.
— Конечно, сын мой, я провожу вас, — откликнулся пресвитер и вышел вместе с Шастелем из гостиной.
Люка остался один. Разные мысли бродили у него в голове. Вроде, все встало на свои места. Вся мозаика сложилась. Но сердцу было неспокойно. Он прислонил разгоряченный лоб к холодной ставне. За окном бесновалась непогода. Люка приоткрыл створку. Ветер в остервенении рвал деревья, которые под его напором гнулись почти до земли. На мутном небе, сквозь рваные разрывы туч проглядывала желтая луна и через несколько секунд исчезала в плену грозной тьмы. Люка поежился и прикрыл ставню. А в маленьком домике кюре все так же уютно трещал огонь, заботливо подкармливаемый хозяином, на столе остывал чай в разноцветных чашках, и в голове уже зрели строчки статьи о невероятном, жестоком и мистическом Жеводанском звере…
Через ночь тебе сниться война. Через ночь протащить тебя надо, как через траншею. Чёрный цвет, как со скрипом размотанный скотч, незаметно и липко впивается в шею. Размотать его, или разрезать и – сжечь! Только так, чтобы скорбный огонь не маячил, как скрижали ( или как военный планшет); хоть незрим наш Господь, но, послушай, он зрячий! И уж если такую судьбу начертал, что померк бы от ужаса разум Хичкока, твое ушлое прошлое нам – на черта? Разве что, перечеркнув, оземь грохнуть! Разве что, перебелив,…вот уж, нет: из судьбы, как и з песни, не выкинешь слова. Как не выкинешь неба, оно – не партийный билет, но в него заглянув, жив останешься снова.
***
На чудный мир, на этот белый свет не надышусь. И как мне отдышаться от бега по слоистому ландшафту, как бы происходящему во сне, когда бегу на речку что есть мочи, ныряю, плаваю, и что мне ваши Сочи, и жуткие пророчества врачей? За право быть самой собой, ничьей, но только рыбьей, птичьей, стрекозиной отмеченною братьей шебутной, за право раздавать, чтоб не просили, ни плёс речной, ни пёс сторожевой, я жизнь свою, последняя разиня, отдам, прослыв живой, живой, живой…
Познакомились, когда училась в институте. Меня увлекала математика. А он окончил консерваторию, был дирижером церковного хора. Мне, материалистке, атеистке, профессия его казалась таинственной и необычной. К тому же он признался, что, кроме меня, никого никогда не любил.
Но законный наш брак не состоялся. На таких церемониях требуют документы. А у моего избранника более года назад украли паспорт. Тогда этому значения не придала, ведь думала — люблю.
Без формальностей жили как муж и жена.
Вскоре выяснилось, что он тяжко и запойно пьет. Пыталась спасать, убеждала пойти к врачам. Но бесполезно — алкоголиком он себя не считал. Когда у нас родилась дочь, однажды, забрав последние деньги, он отправился за молоком, а вернулся через неделю, явно с жестокого похмелья. На коленях молил прощения, плакал.
Такие сцены повторялись все чаще. Жизнь наша превращалась в пытку. Доведенная до исступления, даже задумывала его убить, а потом решила уехать, сбежать.
Замысел осуществился через год. Получив диплом, попросилась в далекий южный город. Когда он узнал об этом, плакал, стонал, ломал руки, вопрошая: «Разлука? разлука?» — и… поехал следом.
Я с ребенком обитала в общежитии, он снимал где-то времянку. Пел в хоре местной церкви.
Убеждала его, что он должен вернуться в город, где мы жили прежде, что надо хотя бы оформить паспорт. Но у него не было денег. И я продала обручальное кольцо, которое он подарил, а деньги отдала ему.
Вскоре получила письмо от его родственников, что он не может ничего нигде добиться, что погибает, и помочь могу только я.
Помню тот год хорошо. Случилась катастрофа на одной из атомных станций. Боясь радиации, люди из тех районов бежали. На вокзалах, в аэропортах страшные давки. А мы с дочкой устремились в обратную сторону, надеясь спасти того, кому в порыве обиды и гнева я не раз желала смерти.
На месте обошла десятки инстанций — везде отказали. В отчаянии отправилась прямо в Министерство внутренних дел. Приняли на удивление скоро, выслушали, обещали помочь. Формальности утряслись быстро, ему дали работу и жилье, а мы с дочерью возвратились на Юг. Через год он приехал забрать нас к себе, но я сказала «нет». Это была наша последняя встреча.
Жизнь моя была унылая: безденежье-работа-ребенок-работа. Ни с кем не встречалась, а по ночам сходила с ума от собственного тела. Однажды вечером, уложив дочку спать, вышла из дому с намерением «случайного» знакомства. Случай не замедлил. Это был рослый симпатичный юноша, видимо, чуть старше меня. Долго бродили по улицам, разговаривали, а потом пригласила «на чай». Однако от близости испытала отвращение, едва дождалась, пока ушел. Чувствовала себя мерзкой, грязной.
На следующий вечер он ждал под дверью, предлагал встречаться. Ответила — этому не бывать. Настаивал, просил передумать. Грубо прогнала. Стал преследовать, поджидал у дома, говорил, что хочет видеть своей женой. Но больше между нами ничего не было. Однако случай не прошел бесследно — я забеременела. Сделала аборт. Он домогался еще полгода, потом исчез.
Мужчины приставали ко мне всегда — на улице, в магазине, библиотеке, в поезде, везде, где только они водятся.
Преемником стал темпераментный кавказец.
Другая культура, другие нравы. Все это привлекало чрезвычайно. А еще казалось, чувства наши взаимны. Мы даже ездили к его родителям. Правда, представил он меня не как невесту, а как друга. Это удивило. А когда вернулись в Россию, объяснил, что мне не быть его женой, ведь мы очень разные, он не будет счастлив в России, а я — на его родине. Потребовала, чтобы он ушел, оставил меня. Но он не уходил.
У нас был частный бизнес и общая собственность — автомобиль с фургоном. Занимались оптовой торговлей и перевозкой грузов. Я руководила предприятием, сама вела бухгалтерию и даже научилась водить тяжелые большегрузные фуры. А еще сделала два аборта. Говорила ему, что мне нужна семья, полноценная семья, и что после аборта чувствую себя опустошенной, словно совершила преступление.
Но он не уходил…
Была на четвертом месяце беременности, когда он, лаская меня, спокойно об этом спросил. А вскоре заявил, что наш еще не рожденный ребенок — его драма и боль, потому что вместе нам не быть.
Но мы жили под одной крышей и спали в одной кровати…
И я поняла — он не хочет уходить без денег, а просить стыдно. И я «продала» его вместе с автомобилем какой-то кавказской фирме, которую он сам же и нашел. Нагладила его рубахи и собрала чемодан. Срок моих родов был месяца через полтора. Уезжая, он плакал.
Он вернулся, когда я была в роддоме. Родилась здоровая девочка. Груди мои налились и разбухли. Кормила дочь и еще сцеживала каждый день больше литра молока. Удивленные врачи собрали консилиум, смотрели на мои огромные сиськи как на чудо и назвали это явление гиперлактацией.
Выписали из роддома. А спустя два дня отец моей крохи попал в аварию — перевернулся на машине на одном из далеких перегонов. Слава Богу, остался жив, но автомобиль искорежило сильно. Случилось это в декабре. Груз (мандарины) большей частью перемерз, остальное разворовали. Изувеченную машину под Новый год он притащил на буксире в наш город.
Новорожденную записала на себя, он возражал, но не сильно. Четыре месяца мы жили в моей двенадцатиметровой коммунальной комнате: он, моя старшая дочь, наш ребенок и я. Когда машину отремонтировали, он уехал.
В деньгах особенно не нуждалась. Работала в трех местах и когда была беременна, и уже после родов. Меня вызывали на три-четыре часа, давали автомобиль и няньку, и платили за это столько, сколько другие получали за месяц. Малышке еще и года не исполнилось, а я уже вышла на полный рабочий день, но продолжала кормить ее грудью еще до полутора лет.
В те годы создала и возглавила полукриминальное (по-другому было невозможно) финансово-кредитное учреждение. Дела шли неплохо: устойчивый доход, служебная машина с водителем. Купила земельный участок, где начала строить дом, приобрела хорошую квартиру.
Тогда же мой папа, которому не было и шестидесяти, погиб далеко на Украине — случайно попал под высоковольтное напряжение.
Папу похоронили без меня. Поклонившись еще свежей папиной могиле, по пути заехала в город, где жила студенткой. Там узнала, что смерть не ходит одна. Отец моей первой дочери год назад скончался от сердечного приступа. Уснул и не проснулся. При жизни этот человек много и тяжко страдал. Наверное, он сейчас поет в раю.
Отец моей младшей дочери бывал у нас редко. В последний визит он объявил, что продал автомобиль и свою долю в предприятии. Расплатились деньгами и товаром. Сделка состоялась в тихом заштатном городке, который вдруг стал известен на весь мир из-за чеченских террористов. Именно в те дни там стреляли, террористы захватили какой-то важный объект. В машину с его товаром попал снаряд, она взорвалась. Ни автомобиль, ни груз не были застрахованы.
На Северном Кавказе шла война. Он подарил дочери маленькие золотые сережки и позвал меня замуж, мол, ему нужна прописка в России, и добавил, что жить, видимо, будем врозь.
От замужества отказалась, но согласилась на другую его просьбу. Официально признала его отцом дочери. В его паспорте сделали соответствующую отметку. Это было почти семь лет назад. Обещал вскоре приехать, но больше его не видела.
Личная моя жизнь имела треугольную «геометрию». Я любила и была любима. Увы, это был не один и тот же человек. Мои мужчины знали друг друга, часто общались. Этот «цирк» продолжался более двух лет. Тот, которого любила я, всячески опекал и поддерживал. Тот, который любил меня, довел почти до нервного истощения, а когда порвала с ним, долго делал гадости.
Мужчины мне стали безразличны, скучны, противны, никого к себе не подпускала почти два года.
Да, смерть не ходит одна. На Украине от рака умерла моя мама. Она мучилась недолго. Угасла за два месяца. На похороны я успела.
Была середина марта, снег еще не растаял, ночью подмораживало, а днем было сыро, зябко. Мама лежала в гробу в легкой шелковой блузочке, укрытая по грудь кружевным покрывалом, и меня не оставляла мысль, что ей холодно. И еще думала, все, мамы больше нет, и уже ничего не стыдно, все можно — лентяйничать, развратничать, предавать, воровать, убивать, красить ногти и волосы, но теперь этого всего как будто уже и не нужно.
Проводы мамы в последний путь оставили гнетущее ощущение бессмысленности, бесполезности, ненужности тягостного обряда. И только одно оправдание нашла для этой, как мне показалось, нелепой, тысячелетиями выверенной церемонии. Может, она нужна нам, людям, как напоминание о бренности жизни, чтобы не забывали, кто мы, что не вечны и что все туда уйдем. Ведь мы не верим в смерть, пока не умрем.
А моя жизнь продолжалась.
Надо признаться, всегда были воздыхатели, которые волочились за мною не то, что годами, десятилетиями. А я отнекивалась, мол, мама не велит, критические дни, очередь не подошла и все такое. А тут как-то не знаю почему, вдруг согласилась на уговоры такого вот по виду записного кобеля.
И он повел себя деликатно, красиво — словно ежа колючего осторожно вынул из моей груди. Боль ушла, стало легче дышать, и тоска отступила.
Еще не успела понять, что произошло, как через две недели ему пробили голову железным прутом. Этот в обыденной жизни циничный и дерзкий полубандит с хрупкой душой удивленного ребенка скончался в больнице, не приходя в сознание. А я опять умерла для любви почти на три года.
Жизнь шла. Предприятие, так долго кормившее мою семью, пришлось ликвидировать. Денег не хватало. Продала за полцены уже отстроенный дом. Приобрела новую профессию. Сделала некоторую карьеру, появились какие-то деньги.
Потом встретила его. Он был ученый в узкой области естествознания, которая, приходя в нашу обыденность, ломает стереотипы. И увез меня на край света, и мы были счастливы, как иногда случается у людей. Неожиданно выяснилось, что я неизлечимо больна — угасала быстро и почти без мучений, как когда-то мама.
Он не хотел верить врачам, забрал меня из больницы домой.
На третий день мне стало лучше. Мы смеялись почти так, как бывало прежде, пили красное вино, вкусно ели, но спать легли отдельно. Ночью он проснулся от какой-то неосознанной тревоги и не нашел меня в моей постели. Я лежала ничком в тонкой белой ночной рубашке у распахнутой в ночь балконной двери в косом луче полной августовской луны. Тело мое было еще теплое и податливое, но уже мертвое.
Какая полная луна висит за нашим теплоходом, и заливает все проходы и палубы на нём она шальным потоком серебра.
И клином журавлиным след вспенен за ним в её сиянии, и в помешавшемся сознании сменяется смиреньем бред из дум былых, из прошлых лет.
И над бурлящей белизною винтами взорванной воды, смотрю на всё со стороны у вантов, схваченных кормою, не с ощущением вины за всё несделанное мною, а с ощущением покоя.
Здесь, на корме, полулежат на спальниках на рыбьем мехе в негромком гомоне и смехе студентки – полукругом в ряд – как виделось в прошедшем веке мне много-много лет назад.
И струн гитарных перебор и песня тихая с печалью – всё это было изначально и будет вечно, до тех пор, пока чарует нежный взор и дивных черт нас обаянье, пока колдует алый свет – в костре чудесней цвета нет, как нет волшебнее сиянья луны в бескрайнем мирозданье – пока горит в глазах у ней костра ль сполох – на лике дивном при измененье непрерывном – иль красный отблеск фонарей, сигнальных кормовых огней…
А сумасшедшая луна висит над нашим теплоходом, и затопляет в нём она все палубы и переходы кипящим ливнем серебра…
— Ну, хорошо, если девочка — назовешь ты. Но сразу же совет — слушай: Клава… Кла-ви-ша… Ой! Стукнул… стукнула. — Капитолина прислушалась, удивленно, словно в первый раз, затем приняла оберегающую позу: поджала коленки и положила обе ладони на огромный круглый живот. — Ну?
Роман дурашливо закатил глаза, плаксиво выдохнул:
— Наконец-то, такое доверие!
— Ну же, Роман! Согласен? Клавиша? Да?
Роман вскочил с дивана, изобразил горячий шепот:
— Нет, так просто я не соглашусь!
Капитолина почти серьезно нахмурилась. Роман примирительно улыбнулся, предложил:
— Давай помечтаем дальше, — он показал рукой на пианино, — посмотри. Вон на ту клавишу… белую, у которой черная в левом надпиле.
— Ми?..
— Это я… И на черную, которая при ней.
— Ми-бемоль, ну?
— А это ты… Что между нами?
— Полутон. Роман, нельзя мне напрягаться, прости, я быстро устаю…
— Ну, послушай, Капелька, — Роман заторопился, подошел к инструменту, стал попеременно нажимать две клавиши, — слышишь? «Ин-га!..», «Иннн-нга!..» А еще, знаешь, где эти звуки? — Он заметался по комнате, схватил гитару, отставил в сторону, подошел к окну, попытался быстро открыть створку.
— Роман, — слабо окликнула его Капитолина и протянула руку, чуть шевельнув повисшей кистью. — Роман, сегодня доктор сказал, что у нас могут быть проблемы…
…Серые женщины с суровыми иконными лицами суетились вокруг холодной Капы, которая упрямо не хотела закрывать глаза, и шептали: «Душа… Души…» Под левой Капиной рукой лежал плотный сверток, похожий на кокон.
Роман не доверял этим женщинам, странно похожим на соседок и родственниц, которые сейчас, не спрашивая его, мужа, примеряли к груди Капы пластмассовый крестик. Он не любил их «единого» бога, изображенного на крестике, который обращается с душами, как со своими вещами: захотел — дал, захотел — забрал. Да что там, — он, Роман, давно уже просто не верил в этого, бабушкиного, из детства, бога.
Ведь они с Капитолиной были язычниками. Да, да, так и есть: они верили в солнце, ветер, звуки, цветы… Во все сразу и в каждое по отдельности. И третью их жизнь, Ингу, они, не спрашивая ни у кого свыше, — придумали. Из туманов, радуг и дождевых аккордов. Впрочем, нет, он не совсем прав: спрашивали — у туманов, дождевых аккордов…
Все туристы — язычники, улыбаясь, сказала Капитолина при первой встрече, поблескивая тяжелыми смоляными локонами и отражая желтый огонь в черных, чуть навыкат, палестинских глазах. Уточнила доступно: “Природопоклонники… “
Они познакомились у привальных костров, в крымских горах. Роман был новичком в походах, Капитолина оказалась бывалым туристом. Там, от закатного пожара до рассветного тумана, она обратила его в свою дикую, первозданную веру.
Утром, от десятка потухших костров, парой счастливых отшельников, они спустились в сонный Бахчисарай.
Фонтан оказался не пенистым фейерверком, а тусклым родничком, смиренным тяжелым камнем.
— Так и должно быть, — объясняла Капа Роману и себе, — ведь это Фонтан слез. Поэтому, смотри, капли тихо появляются сверху и медленно перетекают с уровня на уровень, струятся скорбным ручейком. — Она продолжала посвящать его в суть своей веры, одухотворяя предметы: — Смотри, здесь, где струйки прерываются, видно, из чего они состоят — из живых жемчужин, слез. Каждая капля — плачущая турецкая княжна. Смотри, бежит в слезах по замку, в серебристых воздушных шальварах, натыкается на стены, выступы, колонны, падает на ступеньках, мечется в лабиринтах, всхлипывает!..
Все последующие дни их совместной жизни для Романа были умножением нежности, которая овладела им однажды, в первые часы знакомства, по отношению к Капе, Капельке и ко всему, что она, волшебница, язычница — в прекрасном, истинном понимании этого слова, — оживляла для него…
Точнее, она была языческой поклонницей и языческой богиней одновременно, потому что, поклоняясь — творила.
Она рассказала, что появилась в этой очередной, не единственной, жизни из утонувшего в горах и озерах детского приюта, родившись «в никогда», без имени, фамилии, будучи — как она была уверена — южной славянкой, израильтянкой, гречанкой, крымской татаркой… Раньше, слушая Капины рассказы, Роман воспринимал историю ее происхождения как зыбкую сумму маленьких притчевых подробностей, многие из которых трудно было принять за реальность, настолько они повторяли соль мифов и легенд, книжную фантазию чьих-то снов, грез, миражей.
Позже, через несколько месяцев после свадьбы, готовый поверить в любое чудо, если только оно исходило от Капы, он уже задавался вопросом: может быть, Капитолина в этих причудливых биографических полусказках озвучивала тысячелетнюю память собственных генов и нейронов?..
Теперь он уверен: она пришла из всего… Из того, чему они оба поклонялись, что всегда окружало Романа и окружает сейчас, — и никуда никогда не исчезнет.
На третью ночь, небритым бессонным безумцем бродя среди бесцветных траурных соседей и родственников, он догадался вернуться в летнее, залитое свежим сиянием утро… Нет, там, конечно, не было Капы — он спокойно осознавал: не могло быть, — но там должно было остаться то, что в череде прочей жизни ее окружало, на чем она задерживала свое чудотворное внимание, чему давала жизнь, и частью чего вследствие этого становилась.
Роман закрыл глаза и присел на корточках у стены.
…Он вошел в ханский замок.
…Он недолго ждал, притаившись за колонной. Княжна, журчаще причитая на непонятном языке, прижав маленькие смуглые ладошки к мокрому лицу, всхлипывая, простучала мимо серебряными каблучками, скрылась за поворотом замкового лабиринта…
Он впервые за трое суток устало засмеялся. Открыв глаза, заметил на себе осуждающие взгляды, прикрыл губы ладонью, борясь с предательской улыбкой. Да, формы, формы!.. нужно было соблюдать условности в мире форм. Нужно немного подождать, не проявлять радости, не торопиться. Непрошеные безликие гости скоро уйдут. Он только что понял, как и чем Капитолина вернется к нему, это главное, он подождет…
… Капитолина придет к нему из прошлого, в которое, оказывается, Роман может свободно возвращаться, из тех оживленных картин, куда, благодаря ее прижизненному волшебству, стал он вхож. Он вспомнит каждый день, от крымского закатного вечера до душной, глухой, опустошающей больничной ночи, проживет их заново, непременно находя там все счастливое, радостное, что не успел заметить в первой их с Капой жизни. А когда придет весна, Капитолина с Ингой, уже нынешние, будут окружать его ежеминутно и бесконечно, это самое важное, — они будут пробуждать его звенящим рассветом, смеяться полуденным солнцем, грустить вечерним туманом, шептать ночным тополем… Действительно, ведь это так просто: они были, значит, не могут исчезнуть бесследно.
Языческие боги ничего не делают зря, у них для всего есть полезное предназначенье…
Роман, господин своей жизни, отворачивался от бытия. Настоящее уходило — но: осознанно. Оно уже только иногда проявляло себя — назойливо-заботливыми родственниками с осуждающими глазами, испуганными жалеющими соседями, трамвайной суетой, магазинными прилавками, немытой посудой… Но все это, постепенно, контролируемо, как ему казалось, уходило на более дальний, менее видимый и реже появляющийся план. Это было движение, значит, это была жизнь, но его, Романа, необходимая только ему, жизнь. Такая логика его успокаивала, наполняя смыслом его сознательный уход в себя — в Капитолину, в Ингу. В прекрасное прошлое и призрачное настоящее…
Правда, чем дальше, тем чаще к нему приходило… Нет, не сомнение, — его навещал, появляясь откуда-то сбоку, как будто плавным эхом от сумрачных стен… вопрос… Это был вопрос-тональность, иногда даже вопрос-настроение… — и только, потому, что Роман никогда не давал ему дорасти до глупого вопроса-слова, фальшивого вопроса-значения из более ранней жизни, к которой без тех, тогдашних, Капы и Инги уже не было никакого смысла обращаться.
Наконец, в самом начале одной из длинных, душных ночей, во влажном, вязком и плотном, как жирная гончарная глина, но черном, забытьи вопрос — приснился. И он был словом.
…Роман испугался, подумав, что слово зазвучит или напишется, но оно, неумолимо приближаясь, против ожидания, оставалось невидимым и немым. Однако, будучи таковым, безболезненным, все же вошло в сознание Романа, и там проявило себя.
Он проснулся. Тревожный кусочек, маленький мускулистый хвостик, оторванный, но не желающий умирать, — от погибающей безобразной ящерицы настоящего колюче затрепыхался в изможденной скрипучей груди. Так-так-так!..
Роман сел на кровати, зашарил костистой рукой, мокрой, в крупную каплю, как от холодной росы, по тумбочке.
Так! Так. Так…
Совершенно ничего не случиться, если, утоляя никотиновую жажду, он спокойно поразмышляет, подведет некоторые итоги, конечно.
Но, надо признаться, общение с женой и дочкой через прошлое и через природу доставляло ему минутные радости, но не давало успокоения.
Конечно, к чему лукавить с самим собой, действительного покоя не было, вернее, его очень скоро не стало.
Да и дело не в покое…
Проходило время, а Они не становились ближе.
В картинах былого Капа рассыпалась в сюжетных деталях, в настоящем они с Ингой растворялись в волнах красок, запахов, звуков…
…Он, наконец, понял, что они уходят от него, уходит их суть, их природное предназначение… Но что наперекор этому может сейчас сотворить он, Роман, последний оплот Капы и Инги в земной жизни, он, который, так ничего и не смог для них — всех троих — сделать, но лишь сам, последний из них, — стал бесполезной формой, пустой тенью?..
Ну, а что если бы все было не так, если бы они не так быстро отходили от Романа или даже, благодаря его бесконечным усилиям, всегда, ежеминутно оставались с ним, стояли бы перед ним живой картинкой, наделенной движением и звуком, — что тогда? Что бы изменилось — вокруг? В чем смысл призрачного движения, которое происходит внутри него, Романа — того, который неподвижен?..
… Где, в чем он допустил ошибку, отправляясь в гордое, отшельническое плавание, уверенно расправив свободный парус с надписью: «Капелька и Инга»? Почему языческие боги отвернулись от него? — Капа говорила, что они каждому дают свою роль… Да, она так и говорила, каждому — полезную роль, если не в настоящем, то в будущем, вечном. Стоп!..
Он подходил к пианино, брал аккорды, трогал гитарные струны…
В полночь пошел дождь. Он открыл окно, умылся холодными каплями. Рассмеялся.
Наконец-то он знает, что ему нужно делать. Если он стал бесполезным, ненужным Капе и Инге в этом «настоящем» мире и, тем более, — что, впрочем, совсем неважно, — самому этому миру, который, между тем, равнодушно и в то же время назойливо, жестоко окружал и никогда до конца не отпускал Романа от себя, то он должен идти к ним — к Капе с Ингой, он даже понял — как.
Он должен соединить радостное настоящее из окружающей природы — и светлое прошлое, наполненное Капелькой и Ингой, сплести это в счастливый сверкающий сноп, вихрь, в первый и последний раз испытать блаженство языческого, шаманского транса, полного единения с абсолютной природой — и во всем этом восторженном, упоительном смерче услышать, увидеть ответ на вопрос о сегодняшнем предназначении Капельки, Инги, Романа. И если языческие боги, идолы, кумиры — кто-нибудь! — не дадут ответа на этот вопрос-отчаяние, Роман должен без колебаний войти в неподвластное времени — в вечность, стать, как и его любимые, — землей, светом, звуком…
Он вышел на мокрую плоскую крышу девятиэтажного дома. Дождь усиливался, ударили первые раскаты грома. Он подставил ночному дождю ладони, лицо, ловил ртом струи. Промок, засмеялся до счастливого плача, закричал, закружился радостно, разбрызгивая с тела и одежды дождевую воду. Подошел к бордюру, без страха посмотрел вниз. Нет, еще минуту. Теперь прошлое… Улыбаясь, вспомнил свадебное путешествие, которое он и Капа проделали с рюкзаками на плечах. Побережье горной Абхазии: ночное море, вечер на озере Рица, Новоафонская пещера… Прикрыл веки. И тогда —
…пейзажная, нездешняя, средиземноморская юдоль шуршащим, соленым шепотом изумрудных волн прохладно пригубила горячечное ожидание, утолила безумное марево в утомленных, мокрых от дождя и слез глазах …
Среди синих, оранжевых, белых скал и гладкой воды зажила звенящая тишина-полутон, лунное эхо и зрение-суть.
Все явилось душой, вечной, единой на бесконечное нечеловеческое пространство. Она отбирала от синтетической пыли и помещала в центр матового озера, электрического неба, туманного созвездия.
…Он вошел в низкую галерею из фиолетового льда, уходящую гулким лабиринтом, аэродинамическим туннелем в застывшую темноту. Был дух-красота, но не было тепла, не было запаха, не было слова. Прошу слова, сказал Роман, потерявший белковое тело, пластилиновым языком.
Взошла задумчивая температурная пауза, седой сталактит, оживленный озвученным бликом, иронично блеснул побежавшей слезой, и мысль-Капля, лишившись розовой талии, упала хрустальным шариком на зеркальный, подсвеченный невидимой рампой пол.
— Ин-нннннн!.. — малиново зазвенело после первого, высокого отскока, — нга! — нга! — га! — га-га-а-а…
Покатившись в рокотном гуле, Капля достигла края тоннеля и упала, отсчитав девять немых этажей, вниз, на мраморные тротуарные клавиши, отчетливо пробежала по ним, издавая звуки, — звуки медленно собирались в гармонические трезвучия, аккорды. «До-мажор», — заглядывая за бордюр и вслушиваясь, считывал Роман, — «ля-мажор… Мажор… мажор!» — нечеловеческое пространство развернуло свою нижнюю плоскость и понеслось навстречу Роману. — «Все?..» — успел подумать Роман, прежде чем почувствовал удар.
Его нашли мальчишки в солнечный полдень следующего дня едва живого, с разбитой головой, девятью этажами выше земли — на той же, парящей от теплого бетона, крыше…
Роман спустился с больничного крыльца, зажмурился от слепящего утреннего солнца, остановился, запрокинул голову и потянул в себя свежий, еще морозный, но уже весенний воздух. Поводил плечами, заново примеряя родную, неказенную одежду и сделал первый, сразу же уверенный шаг. Идти было недалеко. Скоро миновав два квартала, он вошел в старый интернатский парк и, не боясь испачкаться, сел на первую попавшуюся, заледенелую, уже местами мокрую, с прилипшими прошлогодними листьями скамейку возле качелей.
Через час, когда прозвенел звонок на обед, он встал, и быстро подошел к побежавшей было рыжей егозе, поймал ее за потертый рукав драповой униформы.
Летом, в частной мастерской, расположившейся в маленьком дворике кладбищенской часовни, он заказал надгробье с короткой надписью: «Капельке (Инге) от Романа и Клавиши». Огромный бородатый мастер, весь в каменной крошке, переспросил, разглядывая эскиз: в аккурат так — псевдоним в титуле, имя в скобках и так дальше в том же духе? без дат? Ни крестика, ни звездочки? Пожал плечами: нет-нет, ничего, как скажешь, командир, твои дела. Показывая, что не имеет больше вопросов, сложил бумагу вчетверо, сунул в нагрудный карман.
— Ну, а там кто у нас прячется, — спросил мастер, вставая, широко улыбаясь и заглядывая за спину серьезного клиента, — что за рыжик? Ух ты, огненная! А глаза-то, глаза — богиня! Где у меня здесь конфета была? — И полез в карман, привычно стряхивая с фартука мраморную пыль.
9 Муз 