Сто лет назад, а, может, и больше, случилась в моей жизни «чернобыльская девочка» – было это в чудном, сказочном городе моей юности: древнем и вечно юном Киеве, когда сам я был юн и свеж, как саженец тополька, только что воткнутый в увлажненную весеннюю землю во время апрельского коммунистического субботника таким же, как и я сам, безусым, но с чистым мальчишеским сердцем 18-летним пареньком – студентом или, быть может, пэтэушником. Благодатная эта киевская земля приняла саженец и взрастила дерево, напитав его соками, вложив в него силы, наполнив неизъяснимой любовью и благодарностью. Вырос и я, и стал тем, кем и должен был в конце концов стать, превратившись постепенно из защитника родины в журналиста и писателя. И вот через тридцать, почитай, с хвостиком лет, на очередном рубеже своей жизни я неожиданно вспомнил, причем скорее душой, чем умом, ту свою девочку из моей золотой курсантской юности, которую я когда-то торжественно пронес на руках по Крещатику мимо правительственных трибун во время первомайской демонстрации.
Демонстрация та была не совсем обычной, как и сам Первомай. Но «необычности» эти, как, например, непривычно пустынные об эту пору киевские завораживающие весенние улицы, зовущие нас, «дурашливых и юных», за собой в неизвестность, навстречу чуду, в любую пору года, а весной уж тем более, никак не портили нашего приподнятого настроения, ведь впереди были майские праздники, сулящие нам увольнения в город, а значит, пусть и краткий, но все же отдых от сурового нашего казарменного быта. А еще, помню – не отпускало меня тогда ощущение какой-то незримой опасности, тревоги, буквально висящее повсюду в воздухе. И, что самое неприятное – мучила постоянная, доходящая временами до тошноты, сухость в горле. Но все эти «странности» с особой ясностью всплыли в моей памяти почему-то именно 30 лет спустя, в очередную киевскую весну, как и тогда, чарующую, звонкую, волшебную, зовущую за собой куда-то в прозрачную, слегка колышущуюся от зноя даль – за город, в зеленые дубравы по-над Днепром, к лесам, полям и озерам. Тогда-то перед моим мысленным взором и явилась снова та Моя девочка, причем с особой какой-то ясностью, будто бы все это было вчера – и тот вешний, звонкоголосый, знойный киевский май 1986 года, и демонстрация на Крещатике, и эта шестилетняя пухленькая девочка с необычайно серьезными глазами, которую я нес на руках в облачении воина-освободителя, то есть в роли своего деда Федора, сгинувшего на войне. Да, та самая «чернобыльская девочка», которая после той памятной демонстрации так долго еще являлась мне в тревожных моих юношеских снах. Но тогда я, конечно, не придавал этим снам сколь-нибудь серьезного значения – в самом деле, мало ли что снится нам на заре нашей юности. Отметил только про себя, вспоминая свою бабушку: «Девочка – значит Диво!». Стало быть – «Диво-сон». О чем он, к чему? Да какая разница! Ведь в юности столько «дива-дивного» ждало нас в нашей жизни фактически каждый божий день. И вот через тридцать с хвостиком лет этот диво-сон явился ко мне снова – во всей своей изначальной первозданности и недосказанности. Зачем, к чему? Ну, кто ж мне теперь ответит на этот вопрос, кроме меня самого. И я засел за письменный стол, открывая для себя самого как бы заново день за днем из той далекой и чарующей киевской весны – весны, которая была на заре моей жизни. Только таким способом и можно было докопаться до сути этих моих тревожных снов, которые не давали мне покоя в юности, и вот неожиданно вернулись снова – через столько-то лет…
Я все пытался, и тогда, и теперь, понять, о чем беззвучно шепчут детские пухлые губки моей «чернобыльской девочки», о чем «кричат» ее наполненные тревогой и затаенным укором глаза. А вскоре в Киеве, моем вечном, навек любимом и родном моем городе, случился майдан. И город накрыло черным дымом и гарью от пожарища, которое с каждым днем разрасталось – на майдане жгли костры из автомобильных покрышек. Вскоре занялись огнем и близлежащие дома. Очаг этого пожарища, которое с таким трудом раздували и в конце концов раздули украинские радикалы, постепенно расширялся и расползался по городу подобно какому-то страшному сказочному чудовищу. Но самое страшное – ядовитый дым от этого огромного пожарища стал проникать в сердца людей, постепенно отравляя их и превращая в злобных монстров. Даже и тех интеллигентных редакционных старушек, которые под моим началом вычитывали и выправляли до идеальной почти чистоты каждый номер нашей газеты, выходящей, к слову, на двух языках: русском и украинском. Да что там – даже близких людей, с которыми вместе переживали горести и радости, с которыми праздновали дни рождения, крестили и растили детей, с которыми делились самым сокровенным, а подчас – было ведь и такое в 90-е годы – делили кусок хлеба. И вот!..
Сердце разрывалось от неотвратимости грядущей катастрофы, которая, как водится, брала начало в людских сердцах. В общем, все-все происходило в точности по Булгакову, как по писанному им в романе «Белая гвардия» о событиях без малого столетней давности. Только гораздо страшнее и гротескней – потому что черный дым над родным твоим городом, который ты знал в лучшие его времена: цветущим, добрым, таинственным, с вечной печатью красоты, святости и тайны на его благородном, увенчанном сединой челе (таким его увидел герой повести «За тридевять земель»), все ширился и разрастался, застлав собой само небо и вообще все на свете. И потому что дело-то в конце концов дошло до крови, до человеческих жертв. И по всему было видно, что это еще только начало, что большая кровь – еще впереди.
Не знаю, почему, но я почти каждый вечер, ближе к ночи, после сдачи очередного номера газеты, устремлялся к майдану (бывшей площади Октябрьской революции), пробираясь к нему заповедными киевскими улицами: Прорезной, Владимирской, Малоподвальной (в общем тем самым «роковым» путем, который в свое время совершил Алексей Турбин, убегая от наступавших петлюровцев) – и, притулившись где-нибудь в сторонке, под массивными сводами здания почтамта, все всматривался в лица беснующихся под мантры, звучавшие со сцены, людей, в лица, на которых отражались и злоба, и восторг, и радость, и решимость… Особенно притягивали к себе взгляд красивые лица девушек и женщин, на которых плясали отблески пламени от костров – искаженные одновременно радостью и злобой лица. Нереальное, фантастическое просто зрелище – настоящий ведьмовской шабаш… И однажды облик одной из этих майданных ведьм – красивой белокурой женщины лет 35 в недешевом прикиде, с картинно искаженным дьявольской страстью лицом – соединился в моем сознании со смутным обликом моей «чернобыльской девочки», так неожиданно снова вернувшейся ко мне во снах, почти тридцать лет спустя. И тут меня словно бы осенило: так вот к чему этот неожиданный мой диво-сон! Вот, значит, о чем так настойчиво пыталась предупредить меня сквозь годы моя «чернобыльская девочка» – и тогда, и сейчас, накануне этих вот страшных событий, которые еще за пару лет до этого невозможно было себе представить даже в кошмарном сне. А между тем, все к этому неотвратимо шло – все эти тридцать с хвостиком счастливых лет моей жизни, проведенных в «лучшем из городов», как не единожды утверждал М. Булгаков на страницах своих произведений, «матери городов русских», как писано в древней летописи, – несравненном нашем и вечном граде Киеве.
Все тридцать лет и три года – как один диво-сон, которому, казалось, никогда не будет конца.
9 Муз 