* * *
Светлая тень среди звёзд
заставляет их
мерцать и открываться –
это по ночной улице,
ты спускаешься навстречу.
И созвездия,
подчиняясь волнам
твоего сарафана
и твоих волос,
вытягиваются
по новым силовым линиям,
меняют рисунок,
получают общее имя –
Волосы Афродиты.
Минотавр
1.
Он — полубог,
я — полубык,
он прекрасен,
я — безобразен,
его ожидают подвиг и миг,
меня — вечность и казнь.
Там, за спиною, в белом хитоне
видимая во мгле,
дрожит Ариадна пламенем тонким
последнюю тысячу лет.
Тысячелетья раны, отрады
проходят, как долгая жизнь.
И ясно теперь, где нить Ариадны,
так что, Тезей,
держись!
Ты — полубог?
Ну а я —
полубык!
Ты отважен?
А я —
отвержен!..
Что, герой, окончился миг?
Что, Минотавр,
окончилась вечность?
2.
Минотавр на кольцевом метро
едет поработать бюрократом,
взгляд набычась – вот его тавро.
Минотавр – убийца многократный,
Ариадны на одно лицо
в узких облицованных туннелях.
Зря не вдели в нос ему кольцо,
зря в бычке тирана проглядели!
Он доедет – и замкнётся цепь,
крепостные стены лабиринта.
Под Лубянкой ненадёжна крепь,
надо вверх наперекор инстинкту.
Там в кольце крутых кремлевских стен
он не будет маяться уродством…
Полубык – не человек совсем.
Людоедство – это просто скотство.
Грифон
Твёрдым клювом и мощным крылом
всякий миг он готов ополчиться.
Не считаю его орлом,
но боюсь его больше, чем птицу.
Жаркой лапы львиная стать
разрывает мясо любое,
и с удвоенной силой летать
учит он на просторах боя.
Если, страхи преодолев,
я освоить символ сумею –
сокрушительным стану, как лев,
как орёл, пронзающий змея.
Школа страха меня защитит –
и победным кованым звоном,
оружейник! мой шлем и мой щит
увенчай летящим грифоном!
Посейдон
Самая длинная надпись на фракийском языке
вырезана на золотом кольце и содержит 8 строк
(61 букву)
Бог воды фракийского разлива,
главный бог рассеянных племён,
ты теперь не возлежишь красиво,
ты пустым бореньем изнурён.
Раньше ты гордился табунами
и страной, что не было сильней.
А осталась пена над волнами,
только гривы от былых коней.
Посейдон, зачем посеял ветер,
от родного дома отворот?
Вот ахеец хитро и ответил,
он теперь всю землю заберёт.
Прежний бог связался с пришлецами –
слабость или старческий наив?
А теперь устраивай цунами,
племенное имя сохранив.
Не пускаешь грека на Итаку,
а тебя не пустят на Олимп.
Поделили море, если так уж,
но напор гребца неодолим.
Одиссей расскажет о скитаньях,
чьи картины чуткие слепцы
огранят в гекзаметрах кристальных,
ты – в легендах не найдёшь концы.
О твоей стране чужой историк
приговор напишет навсегда…
Надо было письменность построить,
эта вещь прочней, чем города.
По словам Гомера с Геродотом
о фракийских судят берегах.
Пишешь много – и оставишь что-то.
Пой своё – останешься в веках.
* * *
Кто придумывает — тот и называет.
И пока другой ещё зевает,
он просовывает гибкий свой язык
в сердцевину чуждого наречья,
старые слова слегка калеча.
Ничего — другой уже привык,
но пока он ищет имя снега,
ожидая откровенья с неба,
копоть принимая за кровать,
кто-то изобрёл взамен кухлянки
куртку, лёгкую, как пиво после баньки,
чтобы легче золото копать.
Ты отдай за скорость разуменья
тяжкий труд любого поколенья.
Офисов бессмысленная мзда —
коротка хазарская кольчужка,
и вприпрыжку не шепчи на ушко,
ты своим не будешь никогда.
Тот варяг, кто выправил кольчугу,
драгу, пушку, а вчера — подпругу,
тот сегодня слово смастерил.
Приноси, как жертвоприношенье,
слов своих невыношенных жженье.
И в конце — черта чужих чернил.
Космы фурий
Просыпается образ древний,
горный космос велит: “Лови!”.
Вьются молнии над деревней,
пляшут космы вокруг головы.
Тут четыре часа до Олимпа
по пути боевых колесниц.
Первородная, словно глина,
вьётся путаница границ.
Кружит голову общий предок —
то ли Зевс, то ли кто сильней.
Человеком побыл напоследок
и ушёл в чистоту теней.
Как орфические фигуры,
рассыпает загадки гроза.
Будто фурии, свищут фуры
по дороге куда-то назад.
Кто там гневается над нами?
Кто ушёл и оставил нас?
Кто чужими зовёт именами,
над горою, как ужас, кружась?
Может, наши грехи и обиды
возвращают в бурю игру?
… Тут четыре часа до Аида,
где Орфей углубился в дыру.
* * *
Скользит скворец, окно пересекая,
похож на яхту.
Сквозит в разрезе будущая стая —
налёт на яства.
Не дрогнет сад и виноград не сохнет,
земля всё стерпит —
и выдаст сил подсолнухам и смокве,
жукам и перцам.
А за окном жара встаёт такая,
что плавит крылья.
Поёт скворец живой душой Икара
в старинном стиле.
И самолёт над ним буравит небо
пером инверсий.
Земля на всех живых готовит хлеба,
а дерзким — персик.
Улица Орфея
В деревне Микрево есть улица Орфея.
Фракийский бог! А песню кто споёт
о золоте волос над наклонённой шеей,
о счастье наугад, о взгляде напролёт?
Запетых гимнов вычти адские мотивы,
орфических сектантов дребедень.
Есть жаркий день над смоквой и оливой
и можжевельника мифическая тень,
цыгане, македонцы и болгары —
насельники планин, наследники холмов.
По этой улице под солнечным ударом
вливаюсь каплею в водоворот веков —
и песня бьёт волной в мои глухие уши,
но слышу я ясней, чем жители села,
стон радости любви и страха бич пастуший.
А в спину лупит плач. И лира тяжела.
