Николай Черкашин. Мыло из ослиного молока

Согревал мне душу на чужбине

Нежный звон бузуки-мандолины,

А когда вернулся я домой,

То привёз бузуки я с собой.

Из греческой народной песни

В афинском аэропорту Родионова обокрали: вытащили из куртки сотовый телефон и портмоне со всеми отложенными на отпуск деньгами. Обнаружил он это только в отеле, в котором еще из Москвы забронировал номер. Перебрал все карманы куртки и рюкзака: денег не было, тысяча евро – десять сотенных бумажек, перетянутых канцелярской резинкой – испарились вместе с добротным кожаным портмоне, в котором хранилась и банковская карточка, и визитки нужных людей, дисконты… Это был удар! Он плюхнулся в мягкое кресло у стойки портье, и мысленно пробежал глазами весь путь от аэропорта до отеля. На выходе из зала прилета он достал портмоне и извлек из него бумажку с адресом отеля. Портмоне положил туда, откуда и извлек – в левый внутренний карман джинсовой куртки. В правом лежал телефон. Потом он сел в вагон метро. Рядом сидели вполне приличные люди. Он напряг мысленный взор и увидел смуглого грека-солдата в красном берете и в пятнистой натовской форме, монаха в черном клобуке, похожим на плосковерхий гриб, пожилую гречанку с тяжелыми, как и всех женщин ее возраста, сумками с какими-то припасами, стюардессу компании «Эгейавиа» в строгом фирменном платье, с косынкой на высокой смуглой шее и тугим узлом черных волос, затянутых в сеточку. Наверное, этот узел на затылке тоже был частью служебного дресс-кода? К чемоданчику на колесах была приторочена темно-синяя шляпка с выпуклыми полями… Явно, никто из этих попутчиков не мог посягнуть на его портмоне. Ах, да, на выходе из вагона возникла легкая толчея. Двое мужчин замешкались, один входил, другой выходил… Может быть, тогда?

    Портье, немолодой чернокудрый южанин, видимо из понтийских греков, хорошо говорил по-русски – он отнесся к его беде с большим участием:

— Вас обокрали вовсе не греки! Это румынские гастролеры. Они мастера на такие штуки.

Но Родионову от этого уточнения было не легче. Отпуск, столь детально продуманный за три месяца, столь вожделенный отпуск на берегах теплого моря, где в затопленных руинах древних городов можно было вволю поохотиться на дорад и осьминогов, а вечером посидеть в таверне за рюмочкой ароматного узо, все это летело в тартары. Он еще раз поскреб по сусекам, обшарил все карманы, набрал мелочи на десять евро. Потом заглянул за обложку паспорта – хорошо, что паспорт не стащили! – и извлек «аварийный запас» — три 50-евровые купюры. И прожить на них надо было три недели.

— И это все?! – спросил портье, наблюдавшим за пострадавшим гостем со всем своим понтийским сочувствием.

— Все. Российские деньги были только на карте…

— Да-а… С таким капиталом в городе вам не продержаться. Мой вам совет. Поезжайте на острова, там в какой-нибудь деревне вы сможете худо-бедно на эти деньги прожить. Самое простое – отправляйтесь на остров Тинос. Я там бывал… Это три часа на пароме. Паром возьмет у вас 20 евро, но на острове есть замечательные рыбацкие деревушки, где вы сможете продержаться. Не знаю, чем вам еще помочь?

Ничего не оставалось, как последовать совету понтийца. Огромный морской паром выходил из Рафины. Родионов стоял на верхней палубе и с ее немалой высоты тоскливо смотрел на безмятежно синее море, на чаек, метавшихся за кормой, на гористые острова, проплывавшие в голубоватой дымке. В другое время он бы восхищался солнечными бликами на ярко-синей воде, белыми барашками волн, белыми городками на островах, похожими на кубики феты, ветряными мельницами, сохраненными, наверное, не только для туристов…

В порту Тиноса  паром ловко развернулся и пристал кормой к пирсу. Открылась широкая аппарель и плотная говорливая толпа пассажиров вынесла Родионова на берег. Здесь гостей поджидала шеренга владельцев отелей и маленьких гостиниц, готовых немедленно отвезти и расселить всех приезжих, нахваливая свои апартаменты со всем красноречием наследников Гомера и Алкея.

Родионов выбрал старика с пышными эллинскими усами, восседавшего на старом, наверное, военных еще времен, немецком мотоцикле с помятой коляской, окрашенной в маскировочный – в тон здешних гор — цвет. Худое морщинистое лицо грека казалось тоже было выкрашено все той же защитной краской.

Старик не говорил по-английски, и на прочерченный в воздухе знак вопроса – сколько? – показал пятерню – пять евро. Более дешевого жилья никто не предлагал. Родионов сел в коляску, водрузил на колени рюкзак, разместил между ног чехол с подводным ружьем, и драндулет сдернулся с места.

— Тасос! – назвал себя старик.

— Дмитрий! – отозвался Родионов.

— О, Димитрос! – Засиял почему-то старик и наддал газу. Мотоцикл въехал на перевал, и с высоты открылся весь остров, окруженный синевой слегка взморщенного моря с уходящим белым кораблем-паромом. По склонам кое-где рассыпались белые домики, словно кусочки овечьего сыра.

Тасос спускался по серпантину в низину укромной бухты, где обосновалась рыбацкая деревушка Каллисто. Она состояла из одной улицы, круто спускавшейся к причалу. Собственно улицей ее было назвать трудно, по российским понятиям это был коридор, составленный из стен домов и высоких каменных оград; местами он перекрывался кровлей, сложенной из каменного плитняка, так что улочка становилась еще более похожей на коридор, куда выходили двери и оконца белокаменных жилищ с плоскими крышами. Да и сама улочка, по которой с трудом мог проехать мотоцикл с коляской, была плотно вымощена все тем же черным плитняком, отшлифованным подошвами до матового блеска.

Тасос въехал в маленький дворик своей хижины и повел жильца по узкой каменной лестничке, пристроенной к стене, на второй этаж, где располагалась комната для жильца. Она была невелика и невысока – чуть выше человеческого роста. Большую часть занимала деревянная полуторная кровать, застланная домотканым желто-синим рядном, старинный кипарисовый шкафчик для одежды да трехногий столик под единственным окном, выходящим на бухту. Ничего лучшего за пять евро, наверное, никто бы не смог предложить. Тем Родионов и утешился, опустив на деревянный пол рюкзак и ружье. «Отель пять звезд, если считать их на ночном небе…» Не раздеваясь, рухнул на кровать и долго смотрел в потолок, осмысливая случившееся и свое новое положение. Было такое чувство, что жизнь начинается заново, почти что с нуля, точнее с обнуленной телефонной базой. И начинается она с застоявшейся тишины и  гнетущего покоя, которые объяли этот остров еще с доисторических времен.

«Как будто в ссылку сослали». – Подумал Родионов, и чтобы избавиться от тоски, выбрался на улочку. Хотел было запереть дверь, но ни ключа, ни замка не обнаружил. Он спустился до самого моря, и увидел на причале небольшую таверну с тремя столиками под тростниковым навесом. Хозяин заведения, он же и повар, и официант, и зазывала – пожилой белозубый потомок Геракла — заулыбался позднему гостю столь широко и радостно, что Родионов не смог пройти мимо – присел за столик и осторожно раскрыл меню. Пока он вчитывался в список блюд, точнее вглядывался в столбик цифр, трактирщик по широте душевной принес рюмочку узо (анисовой водки) и стакан холодной воды. Он с умилением проследил, как чужестранный гость лихо опрокинул стопку, а потом запил анисовку водой. Напрасно хозяин-официант пытался объяснить Родионову, что воду надо добавлять в узо, а не запивать ею. Родионов на хорошем английском пояснил ему, что в России в водку никогда не льют воду, что это надругательство над эликсиром жизни. Но Азариас – так звали потомка Геракла – уверял его, что древний византийский обычай, и ему надо следовать. Чтобы закончить бесплодный спор Родионов сделал заказ: дзадзики (густой йогурт с огуречным крошевом) и дакос – ячменные сухари, покрытые вялеными помидорами. Оба блюда обошлись ему в пять евро, и Родионов невольно пожурил себя за непозволительную расточительность. То ли узо в голову ударило, то ли хотелось угодить сверхлюбезному хозяину, но пришлось нарушить режим финансовой экономии. Надо ли говорить, что оба блюда после морского перехода показались необыкновенно вкусными, и Родионов пообещал себе, что как только разживется деньгами, он всегда будет есть на ужин дзадзики и дакос.

Ночью Родионов долго не мог уснуть:  шок от потери денег и телефона гнал сон, ввергал в грустные раздумья о своей незадавшейся в целом жизни. Все казалось таким же нелепым, как и пропажа смартфона и кошелька: поступил не в то училище, в какое хотел – мечтал стать десантником, а стал связистом. В девяностые годы разочаровавшись в службе ушел из армии, занялся бизнесом. В интересах дела пришлось нелегально пересечь чешско-швейцарскую границу. Поймали. Отсидел в базельской тюрьме три месяца, которые показались санаторной жизнью. Не выдержав хронического безденежья, жена ушла к более успешному бутлегеру. Хорошо, что детей не успели завести… Все через пень колоду. А тут еще всю ночь выл и визжал борей — северный ветер, заглушая собачий брех и петушиные крики. Всю ночь ветер стучал закрытыми ставнями — погода быстро и угрожающе портилась. Под утро в оконце было видно, как морские волны – «кобылицы Посейдона» —  неслись к острову в белых попонах.

Проснулся он под крики петухов, вой ветра, гудки кораблей и не сразу понял, где он и как оказался в этом странном доме, где полы из мраморных плит (мрамор здесь расхожий стройматериал, его тут с древних времен добывают в каменоломнях), где в стенах сделаны фигурные прорези — фенгитисы — для проникновнния в дом лунного света. Так греки экономят на ночном освещении, на свечах и лампах!

Бухающие вздохи штормового моря доносились в келью. На двери висело зеркало. Дверь мотало ветром и в зеркале проносились то вершины гор, то кроны сосен, то взъерошенное море бухты. Дверь остановилась, в нее  постучал Тасос и позвал на завтрак.

— Фриштик, фриштик! – Повторял он немецкое словцо, и добавлял по-гречески: Проевма! Проевма!

— Проевма так проевма. – Откликнулся Родионов и спустился в кухоньку-столовую, завешанную связками лука, чеснока, красного перца. На полках стояли керамические горшки и горшочки, сработанные если не рабами Рима, то уж точно средневековыми гончарами.  Завтрак не отличался изобилием: маслины, овечий сыр, ноздреватый очень вкусный хлеб и чашечка кофе. Старик был рад, что за столом появился собеседник, и не важно, что он не понимал его речи, главное слушал и не перебивал. Тасос раскрыл свой семейный фотоальбом, и благодаря фотографиям и отдельным знакомым немецким словам Родионов понял, что дед в годы войны служил в греческой армии, а потом попал в плен к немцам; что жена его умерла пять лет назад и все эти годы он помогает единственной внучке, которая учится в Афинах на зубного врача.

К полудню ветер стих и море успокоилось.

Море – ярко-синее над глубиной и темно-фиолетовое над  обросшими подводными скалами – сине-пестрое прибрежное море. Нежно-зеленое там, где просвечивали песчаные отмели, темно-фиолетовое над глубокими впадинами и над подводными зарослями. Здесь на рыбацком причале, оно остро пахло крабами, йодом и прелыми водорослями.

Тасос, заметив сборы своего жильца на подводную охоту, предложил свою лодку. Он знал хорошие места для подводной охоты. Вдвоем они отошли от причала и двинулись на веслах к выходу из бухты. Горы круто сбегали к морю, оставляя у самой прибойной черты обрывистую кромку, изгрызанную штормами. Правый берег пролива был загроможден гигантскими каменьями, они уходили в воду, и это было как раз именно то ловное место, где обитала рыба, достойная хорошего охотника. Родионов надел маску и опрокинулся с кормы в море, быстро работая ластами, ушел на глубину, осмотрелся. Глубина в холодной воде открывалась далеко и ясно, словно большой пустынный зал — подводный зал, и ты оглядываешь его как бы из-под потолка, с высоты люстры. Через несколько секунд он заметил большую рыбину вроде дорады, величаво фланирующую между валунами.

Родионов вынырнул, сменил в легких воздух, и снова ушел под воду. Беспечная рыбина, не чуя опасности, паслась среди каменюк. Она позволила прицелиться в себя, и дернулась только тогда, когда в бок вонзился гарпун. Есть!

Тасос радостно принял добычу в лодку. Забормотал что-то одобрительное. Проблема обеда была явно решена.

Родионов подстрелил еще пару сардин, и забрался в лодку. Теперь бывалый кормчий взял курс на почти отвесную скалу с надводными и подводными гротами, где обитали осьминоги.

Зеленоватые блики зеленоватого солнца дрожали на светлом галечном дне. Старый краб, обросший морскими желудями, грелся на плосковерхом камне. Что ни валун, то пещерный город для крабов.

А вот камень в виде горба осьминога. А вот подводные гроты-пещеры.

В неглубокой котловинке, похожей на заброшенный колодец, лежали округлые, словно черепа, камни. Они ослепительно белели даже сквозь сине-зеленую линзу морской воды.

И вдруг в густой зелени водорослей белым черепом вспыхнул круглый дырчатый камень, а на нем восседал довольно крупный, размером с боксерскую перчатку, осьминог. Родионов протянул ему пятерню и головоногий моллюск тут же обвил ее щупальцами, выбросив их до самого предплечья – оставалось только вынырнуть и  сбросить октопуса к Тасосу в лодку. 

…Подводное плавание можно было бы сравнить с полетом на дельтаплане, если бы дельтаплан мог зависать в воздухе, останавливаться и отыгрывать назад. Вспарывая ладонями воду, Родионов плыл подальше от лодки.

Мир открывался ему сверху вниз, как у птиц. Резко ушел под воду и за стеклом маски забрезжило голубое сгущенное пространство глубины. Обманчиво безмятежная голубизна восхищала и властно манила в глубь, в глубь, в глубь…

Забыты были все невзгоды, все проблемы. Жизнь вернулась в свое настоящее бойцовское русло. Опасная работа, добрая мужская компания, мелодичные греческие песни, которые рекой лились из таверны. Все ложилось на душу отрадно и благостно.

А тут еще Тасо попросил его посмотреть – за что зацепилась его сеть на выходе из бухты. Родионов надел наколенные ножны с тесаком, нырнул, и быстро пошел вдоль наплавного шнура в глубину. Однако до места зацепа не дотянул – не хватило воздуха. Вынырнул, провентилировал легкие, и снова ринулся вниз. Где-то метров с десяти увидел смутные очертания затонувшего самолета. Это был явно «мессершмит». Сеть зацепилась за погнутую лопасть его пропеллера. Родионов снова вернулся на лодку и жестами объяснил Тасо, что внизу немецкий самолет и его надо сфотографировать. Всплывшие ячеи хорошо обозначали место необычной находки. Тайна погибшего самолета будоражила душу, порождала планы на доскональное исследование…

***

Как оказалось, Тасос был не только рыбаком, но и пчеловодом — держал пасеку. А еще варил мыло из ослиного молока, которое обладало невероятным косметическим эффектом, и пользовалось большим спросом у туристов.

В одну из суббот старик пригласил постояльца к себе на «фазенду». Он навьючил на молодую ослицу вьюк с пластиковыми канистрами ее же молока и оливкового масла. Навесил Родионову потрепанный рюкзак с бутылью домашнего вина и флягой родниковой воды; уложил себе в заплечный мешок каравай хлеба, тушку вяленой рыбы, банку вяленых же помидор, кусок овечьего сыра и пару спелых гранатов.

Ранним утром они двинулись в горы. Каменистая перекрученная, как лента Мёбиуса, тропа вела к вершине горы, которая нависала над деревушкой, затеняя на заходе солнца пол-бухты. Они поднялись к седловине, где на нешироких ступенях террас располагалось нечто вроде загородного хозяйства рыбаков. Тасос остановился у хибары, сложенной из бурого плитняка и отпер ветхую деревянную дверь. Они вошли в мыловарню. В ней все было просто и понятно: чугунный котел, вмурованный в изрядно закопченную каменку. Рядом, в деревянной решетке отливали матовой белизной куски готового мыла. Старик вытряс их из формочек и показал, как надо завертывать мыло в фольгу – красиво, без единой морщинки. Пока Родионов выполнял порученное дело, Тасос налил в котел молоко ослицы, смешал его с оливковым маслом, добавил нечто вроде соды и стал варить смесь на медленном огне, помешивая  варево кипарисовой лопаткой.

— Это очень старый рецепт. – Говорил он. – Мылом из ослиного молока мылась сама Клеопатра. Не знаю, так это или нет, но все женщины без ума от этого мыла… Раньше мне помогал Димитрос, но сейчас сын живет в Афинах. Обещал заехать на праздники. Я вас с ним познакомлю…

Отобедав захваченной снедью и оставив остывать в формах новосваренный продукт, они двинулись в обратный путь. Тасос подарил Родионову пять кусков драгоценного мыла. Гонорар, однако…

Эта вылазка сблизила их еще больше, и Тасос однажды привел своего постояльца к бело-голубой  часовенке на краю деревушки, открыл ее и показал портреты всех упокоенных на острове предков. Чернобровые, черноусые греки смотрели из рамок строго и с превеликим чувством собственного достоинства. Это была семейная часовня, Тасос построил ее сам, и даже подвесил небольшой колокол, снятый с полузатопленного парохода. Часовенка была освящена во имя святого Димитроса. Родионов зажег поминальные свечи в противне с песком и долго стоял перед самодельным алтарем.

*** 

Почти две недели Родионов вел истинно мужской образ жизни – полуотшельнический и вполне геройский. Уходил под воду, изучал затонувший самолет на дне, добывал разную морскую живность – от креветок до осьминогов, потом разделывал, готовил их с Тасо, и вечером устраивали пиршество, сдабривая морскую снедь помидорами, фетой, маслинами и ракией.

Из недалекой таверны доносились звуки зажигательной песни:

Опа, опа та бузукя

Опа ке о багламас…

И Тасос, накатив стаканчик ракии, залихватски подпевал:

Тис зоизмас та хастукя

Ме то гленди та ксехна…

Новая жизнь пришлась Родионову по душе:  никаких соблазнов и искушений: днем в море, вечером почти монашеская трапеза, если не считать ракии, которая никогда не переводилась у Тасо. А на утро снова в море… Так бы никуда бы и не уезжал! Так бы и жил тут до скончания своих дней!

И тут появилась она… Он увидел ее с лодки, когда возвращался с подводной охоты. На причале возле вытащенного на ремонт баркаса стояла девушка.

В трепещущем на ветру белом плаще хрупкая легкая она казалась птицей, которая, перелетая море, опустилась на борт судна, чтобы немного передохнуть. Морской ветер взвивал ее волосы, трепал полы, лацканы, воротник ее плаща, словно снова приглашал ее подняться в воздух и завершить полет на другом берегу. Она смотрела в море, наверняка, видела и подплывающую лодку. Но потом исчезла в мгновение ока.

Кто такая? Как ее сюда занесло? Туристка, случайно завернувшая в глухомань рыбацкой деревушки? Конечно, туристка! Вон и автомобиль ее, маленький двухместный седан зеленого цвета, похожий на кузнечика. Уехала. И, слава Богу!

Но утром девушка снова появилась на причале. Она сидела на корме старого баркаса, держа на коленях раскрытый этюдник – должно быть, писала вид бухты. Как ни тянуло посмотреть, что у нее там получилось, Родионов все же прошел стороной, отвязал лодку и вышел в море.

Всякий раз, когда он возвращался в деревушку или шел к причалу, глаза его невольно искали эту залетную гостью и всегда находили ее то у таверны, то на вершине скалы, то под большой древней оливой во дворике церкви. Незнакомка не расставалась с этюдником и была всецело поглощена работой. И хотя Родионову не было до нее никакого дела – не с его капиталами завязывать романтические знакомства – он все же радовался, когда находил девушку то тут, то там, то сям. Хотя поначалу его даже раздражало, что в буколическую жизнь деревеньки вкралась чужеродная нотка, эдакая заноза, за которую цепляется взгляд и будоражит душу совершенно бессмысленно.

*** 

В тот день он подстрелил на выходе из бухты большую – почти в метр — красивую рыбину с серебристыми пятнами по бокам и очень большими глазами. Это был самый большой его охотничий трофей за все годы подводной охоты, и, как выяснилось позже, самый редкостный. Он с гордостью пронес мимо художницы огромную рыбину, держа ее на плече, и девушка его заметила и, отложив этюдник, заговорила с ним по-французски. Заметив, что этот язык ему не понятен, она перешла на итальянский, но Родионов не знал  и итальянского, разве что с десяток общих слов и выражений. Худо-бедно он мог объясниться по-английски. После нескольких неудачных попыток понять друг друга, Родионов все же сообразил, что художница хочет зарисовать его диковинную рыбу. Он улыбнулся и уложил свой трофей так, как просила девушка. Она быстрыми штрихами набросала голову подводной твари, придав ее большим глазам почти человеческую выразительность.

— Глаза русалки. – Пошутил Родионов, припомнив к случаю, редкостное английское словцо – «мэрмейд». Она поняла его:

— Си, си! Сирена!- Воскликнула она по-итальянски, а потом уточнила по-немецки:

-Меерюнгфрау.

Так завязался их странный разговор, по меньшей мере, на трех языках – итальянском, немецком, английском. Выяснилось, что девушку зовут Верона, в честь итальянского города, в котором она родилась, а сюда она приехала из Базеля, из Швейцарии, где в одном из немецких кантонов живет ее отец и где живет она сама.

Родионов едва не назвался земляком Вероны. Ведь ему довелось сидеть в базельской тюрьме.

Кто бы мог подумать, что связь с этим городом продолжится? Но Родионов не стал посвящать девушку в тайны своей биографии, а пригласил ее к Тасосу на обед – отведать диковинную рыбу, и Верона охотно приняла приглашение и даже сама показала дом, где жил ее новый знакомый. Наверное, она тоже приметила нездешнего человека, то есть именно его, Родионова. И это было приятно.

Тасос оказался дома.

Родионов, молча, вывалил «русалку» на кухонный стол, и Тасос, старый рыбак, пришел в восторг от такой добычи. Он ощупывал рыбину и радостно повторял:

— Псарья-химера! Химера! Химера!

И тут до Родионова дошло, что он подстрелил рыбу-химеру — довольно редкую обитательницу здешних глубин. Он только читал о ней, и вот на тебе – такая удача! – держать это подводное чудо в своих руках. А читал он о ней вот что:  «Рыба-химера, из рода акул, с огромными почти русалочьими глазами. Очень вкусная. Название «химера» эта рыба получила за свою внешность. В греческой мифологии существовала легенда о чудовищной женщине, все тело которой было образовано из частей разных животных. Увидев рыбу со странной внешностью, древние греки решили, что ее тело будто  бы тоже составлено из частей животных…»

Никто в мире не умеет так готовить рыбу, как греки. Со времен Одиссея и Гомера они жарят ее не меняя традиций, специй, древесных углей. Тасос запек ломти химеры в ослином молоке с помидорами и красным луком. К огромному блюду с подрумяненной рыбой старик подал фету с маслинами и поставил кувшин виноградного вина собственной выделки. Верона была в восторге, она не успевала делать карандашные наброски, а потом достала камеру и стала снимать живые натюрморты.

Едва приступили к трапезе, как приехал на такси сын Тасоса – Димитрос.

– рослый чернокудрый атлет с масляными глазами уставшего от любовных побед мачо. За столом сделалось шумно и весело. Родионов с тревогой поглядывал на Верону, ему казалось, что Димитрос с первой же минуты покорил сердце швейцарки.

Они пировали до самого вечера, а как только солнце скрылось за высокой скалой, Димитрос пригласил всех в таверну. Верона сбегала к себе и вернулась в вечернем наряде – в маленьком французском платье и черных туфлях на высоких шпильках.

Видимо, греки отмечали какой-то праздник, в таверне было довольно людно, но Азариас нашел им отдельный столик. Заезжие музыканты грянули зажигательную «Бузуки» — песню греческих цыган. Димитрос поднялся из-за стола и галантно пригласил Верону. Все остальные смотрели на них с большим интересом: что она может эта иностранка?

     Верона вступила в танец робко, но с каждым тактом ее движения становились все увереннее: ее гибкое тело, обнаженные руки, высоко открытые ноги – на высоких каблуках — грациозно колебались в такт музыки, она слегка приседала и снова поднималась, завораживая зрителей покачиванием красивых бедер. Ей в пару вышел из-за стола Димитрос. Пройдя с ней по кругу, он снял галстук и накинул его на глаза Вероны — словно повязку для игры в жмурки. Верона приняла условия игры и танцевала с прикрытыми глазами. Это был карт-бланш для ее партнера. Тот недвусмысленно извивался, обходя девушку со всех сторон. Он обвивал ее руками, не касаясь тела, откровенно показывая, чтобы он стал гладить, если бы вдруг внезапно погас свет.

Опа, опа, пой, бузуки,

Песню греческих полей.

От волшебных этих звуков

Сердцу станет веселей.

Родионов не без ревности залюбовался слаженными движениями пары. Мандолина в руках Азираса издавала щемящие, подзуживающие аккорды, ритм убыстрялся и танец приобретал явно эротическую окраску и походил на неконтактное соитие; при всем при этом Верона сохраняла шарм девичьей скромности. Но всем было ясно, что она лишь умело скрывает темперамент искушенной женщины, пыл вакханки, озорство кокотки и нежность одалиски. Димитрос не прикасался к Вероне даже в самых смелых, самых чувственных па, давая понять, что их разделяет невидимая преграда, отчего драматизм танца нарастал с каждой минутой. Зрители бросали в них цветками белых хризантем, швыряли пригоршни лепестков, хлопали в такт, подпевали на все голоса.

Верона сорвала галстук-повязку и взмахивала им, как платком, потом накинула на шею Димитроса и под восторженные клики стола повела его, как на поводке к столу. Родионов испытал вдруг прилив горькой ревности, ему показалось, что статный ловкий грек наверняка покорил сердце его подруги, и теперь, конечно же, уведет ее в ночь…

 Но в ночь Верона ушла вовсе не с Димитросом, а с ним. Она была взволнована танцем, легким вином, всеобщим вниманием, теплой пряной ночью, мириадами звезд, сошедшихся над островом в сверкающий купол… Провожать девушку было недолго, она жила в трехстах метрах от таверны в самом верхнем домике, таком же белом и синеоком, как и все здешние дома. Ей трудно было шагать по каменным плитам на высоких каблуках, она сняла туфли и вручила их спутнику. Они поднялись по семиступенной каменной лестнице к ее двери, но расставаться не хотелось. Они вышли на плоскую крышу, где дозревали снятые тыквы.

— Как красиво ты танцевала! Ты прирожденная танцовщица!

Все свершилось на тростниковой циновке между дозревающих тыкв. Кто-то их них в порыве страстей столкнул большую гарбузину, и она, чудом не разбившись, как мяч для регби покатилась по плиточной мостовой как по желобу…

На какое-то время они стали единым существом о двух головах, четырех руках и ногах. Тела их сплелись в любовный венок… Он сорвал с нее расстегнутый лифчик, будто снял кожуру с плодов запретного древа. Торчащие соски выписывали в воздухе замысловатые фигуры. И этот женский живот – реторта жизни… Он вошел в нее, ощутив сводчатость ее лона.

Она поглощала его жадными содроганиями.

Даже полуприкрытые глаза Вероны все равно казались огромными. Взгляд ее из-под вскинутых ресниц улетал в бесконечность звездного неба.

Он наполнил ее горячей силой крови, пульсировавшей в тонкой оболочке его плоти. Он взорвался в ее лоне, как салютная вспышка, заполнив своим семенем весь Млечный путь…

А из таверны все еще доносились звуки бузуки.

Опа, опа та бузукя

Опа ке о багламас…

***

Почти неделю они не расставались друг с другом. Родионов катал ее по бухте на лодке. Плавали в море. Обедали в таверне. Ходили в гости к Тасосу. Поднимались на скалу провожать солнце. И там, постелив  на камни его куртку и шерстяную накидку Вероны, они невольно уподоблялись древним грекам, которые поклонялись Афродите с незапамятных времен.

*** 

Верона покидала деревушку и остров на неделю раньше, чем Родионов. Муж настоятельно звал ее в Мадрид. Ранним утром она уложила этюдник и нехитрые пожитки в багажник своего «кузнечика».

   — Bene, questo è tutto- сказала она по-итальянски, а затем повторила по-немецки: Nun, das ist alles! Дозвиданья!

— До скорого свидания! – Родионов еще накануне сообщил ей, что может организовать выставку ее картин в Москве, если она сможет приехать к нему из Мадрида или Базеля. Верона сказала, что обязательно приедет месяца через два. Они обменялись электронными адресами и телефонами. Так что свидание обещало быть и в самом деле скорым.

        На прощанье он подарил ей упаковку мыла из ослиного молока, ничего иного в силу безденежья подарить не мог. Она очень удивилась:

—  Ослиное молоко? Это, что намек?

— Это лучший сувенир из этих мест! – Попробовал отшутиться Родионов. – Мечта любого косметолога.

— Спасибо! Я постараюсь быть красивой только для тебя!

Пока они целовались, не обращая внимания на окружающий мир, подошел Тасос и принес банку горного меда. И ему тоже достался поцелуй в заросшую щеку.

Родионов долго смотрел вслед  «кузнечику», увозящем Верону, пока тот не скрылся за изгибом серпантина.

***

А в ноябре она прилетела в Москву и привезла целый рулон своих холстов, которые они вместе с Родионовым натягивали до поздней ночи на подрамники. Ему удалось устроить выставку ее картин в ЦДРИ – Центральном доме работников искусств.

Верона вся в испанском загаре сияла то ли от радости встречи, то ли просто по своей природной лучезарности. Но оказалось не все так просто…

— Я знала, —  это чудодейственный остров. Мне говорили… И вот я убедилась сама… Здесь самый святой храм Девы Марии. Я просила у нее и получила… У теперь у меня будет ребенок! Боюсь еще в это поверить, но врачи говорят, что я уже на третьем месяце. Спасибо тебе! Я уже стала думать, что я бесплодна. Мы прожили с мужем шесть лет и все тщетно… Я так тебе благодарна!

— Ты уверена, что ребенок от меня? – Обескураженно вопросил Родионов.

— На все сто! С мужем я не общалась почти полгода. Теперь ты всегда будешь со мной, точнее твоя половинка.

— А что скажет муж? Ты с ним расходишься?

— Муж счастлив от того, что у меня – у нас! — будет ребенок. Ему неважно от кого. Главное, что от меня.

— Не важно от кого? А так бывает?

— У нас бывает. Он меня очень любит. Не волнуйся, все будет хорошо! Я не знаю, как тебя благодарить… Возьми вот это…

Она протянула ему маленький конвертик. В нем оказалась пластиковая банковская карточка.

Верона улыбнулась:

— Возьми! Это поможет бывать тебе в Греции, когда захочешь…

Родионов растерянно пожал плечами.

***

И все было бы, как было, но через год Верона прислала по электронной почте фото, где был снят улыбчивый белобрысый мальчик, которого назвали Полем. И еще все трое – Верона, муж и Поль радостно сияли от счастья. Родионов долго всматривался в лицо немолодого мужчины – ему-то с какой стати радоваться? Догадывается ли он, что это совсем не его ребенок? Судя по лучезарной улыбке, искренне верит, что это его сын. О, женщины! Как невинна и столь же радостна улыбка Вероны. Про мальчика и говорить нечего – рядом папа и мама! Все счастливы. И вот тут как назло под руку попалась эта карта, карта швейцарского банка, которую подарила ему Верона. Подарила или обменяла на ребенка?

«Я продал своего ребенка, своего сына…» — Эта мысль терзала его днем и ночью. Он пытался избавиться от наваждения логическими построениями, вроде того, что ни какой купли-продажи не было, что нечаянное зачатие вовсе не обязывает его называть ребенка своим сыном – сколько таких зачатий по всей стране великой?! В конце концов, он всего лишь биологический отец… Но ведь отец же?! Возмущался внутренний голос. – Твоя кровь, твоя плоть, твои гены! И все это мимо тебя, без тебя. Вырастет твой потомок, который будет говорить на чужом языке, жить в другой стране и все делать, думать, чувствовать будет не так, как ты… Да и знать тебя не захочет, потому что не подозревает о твоем существовании.

Мысли эти донимали его с каждым днем и с каждой ночью. Только работа спасала от настырного самоедства. Он уже стал подумывать о новой женитьбе и своем – своем во всем и навсегда! – ребенке. Сыне, конечно. Найти бы только ту, от которой захотелось бы получить такой дар…

Весной Родионов получил сообщение от Вероны, что в начале июня она вместе с Полем едет в Грецию, и скорее всего на Тинос, чтобы побывать в «бухте радости» — так называла она Каллисто. В ответ он сообщил, что обязательно возьмет отпуск на начало июня и будет ждать ее в таверне у Азариаса. Сказано – заказано. Билеты заказал до Афин еще даже не дождавшись решения начальства насчет сроков его отпуска. Но это его особо и не волновало: знал Родионов, что не было такой силы, чтобы смогла сбить его с намеченного курса – курса на остров Тинос. И он прилетел в Афины, а потом по знакомому пути прибыл быстроходным паромом на Тинос, нанял такси и через час высаживался у дома Тасоса. Старик принял его как родного, стал усаживать за стол, но Родионов поспешил на причал, где Верона гуляла с малышом. Мальчонка – курносый, беловолосый – был очарователен.

Родионов без труда разглядел в его личике свои детские черты. Перед ним стоял он сам, вышедший из глубины времени.

— Его зовут Поль. – Представила сына Верона.

-Поль так Поль! – Согласился Родионов. – Хорошо, что не Полина.

Он взял мальчика за руку и повел вдоль прибойной черты. Они смотрели, что выбросил на берег вчерашний шторм: обрывки сетей и тросов, стеклянные кухтыли-поплавки, затейливые корни тростника, пустые бутылки… Море возвращало людям все то, что они оставили в нем. Море…

— Маре! – Воскликнул Поль.

— Море! – поправил его Родионов. – А вот это – рыба.  Дас ист «рыба». Заген — «рыба»! Скажи —  «рыба»!

— Фиш.

— Найн! Ррыба!

— Ррыба – повторил малыш.

— Молдчина! А теперь — Небо. Вот это небо.

— Химмель.

— И все таки – «небо»!

— Иль чело!

— Ну, это по-итальянски. А ты по-русски скажи – «небо»!

— Нэбо!

— Молодец! Бен фатто! Клюге бубби!

      Домой они вернулись с  коробкой, полной отточенных морем стекляшек, камешков, палочек, и даже высохшую крабью клешню нашли. Из всего этого Родионов к великой радости Поля смастерил кораблик с парусами из куска старой тельняшки.

***

Так втроем провели они всю неделю, совершая морские прогулки на лодке Тасоса, катаясь на ослике, вылавливая в камнях крабов. Родион научил Поля плавать и пускать плоские камешки «блинчиком», делать тростниковые дудочки и выбивать искры из кремней…

В субботу они все втроем помогали Тасосу собирать урожай инжира. И все было распрекрасно, пока Вероне не позвонил из Мадрида муж. Они о чем-то долго говорили по скайпу. Судя по тону, речь шла о какой-то острой семейной проблеме. Верона вернулась в сад сама не своя. Такой опечаленной Родионов ее никогда не видел. Он не стал ее ни о чем расспрашивать. Общался с Полем на полурусском-полунемецком языке. Но тот тоже был не весел, и как вскоре выяснилось – мальчик слегка приболел, и ходил с небольшой температурой.

— Ничего страшного. – Успокоил Родионов Верону. – Перекупался в море. У детей это часто бывает.

Но Верона отвела сына домой, напичкала лекарствами и уложила в постель.

— Ты не мог бы мне помочь? – Попросила она. — Мне нужно поменять билеты в Мадрид на билеты в Базель. Мы возвращаемся домой.

— Что-то случилось?

— Не спрашивай. Я буду жить у мамы.

Утром Родионов отправился вместе с Тасосом на его замечательном драндулете в город. По дороге он изучал паспорт Вероны. В нем было много разных пограничных отметок: испанских, греческих, германских, швейцарских. Были вклеены две визы – одна в Индию, другая в Россию. Срок действия их еще не истек.

В авиакассе Родионов попросил три билета до Москвы: два взрослых и один детский…