Елена Данченко. Вместо сердца игольчатый холодок

Ворона

Какие острые, железные
края у крыш…
Ну что ты каркаешь так бешено? –
ворона? Кыш!
Эдгарова зараза, классика,
английский сплин
встал агрессивной серой массою
у наших спин.
Не оглянуться б! Не оглядываться:
посмотришь – съест.
И никуда уже не спрятаться
от общих мест.
От понедельников, от праздности,
от снов пустых,
тяжелых, липких слов за пазухой,
что бьют под дых!
…и слишком нежное, поранилось
о крыш края
беспомощное небо. Рваная
рана-заря
горьмя горит,
лишившись, мается,
каких корпускл?
Наверное, так полагается –
за взлетом – спуск.
Ворона в клюве всё ворочает,
картавя, «эр».
А мы дождёмся, знай, пророчица,
прекрасных эр!
А это все погода, матушка.
Летика-ка прочь!
Коси за горизонтом радужкой
с отливом в ночь…

Перевал

1

Этот возраст трезвости и забот
на вершине жизни меня догнал.
Каждый месяц – как високосный год.
Каждый день – как дорога на перевал.
Я карабкаюсь. Я молчу, терплю
вместо сердца игольчатый холодок.
Пекло лета. Века моего июль.
Я по Крымским дорогам уже не ходок.
Не зовут меня ни морская волна,
ни скала, ни сосна, что растет на ней.
Я жива пока. Я пока сильна.
На губах моих соль и пена дней.

2
Это сорок три. Это срок потерь.
это право плакать в своих тисках.
И наверное, единственный приоритет
перед глупой молодостью – тоска,
а, вернее, искусство ее нести,
и вообще, все своё держать под стеклом.
От нелепой судьбы заслоняясь — прости! –
светской шуткой, дурашливым пустяком.

3
Где-то там, где ни тени добра и зла
я уже не услышу всплеска весла,
ни сурового окрика — мне назло…
Я уже не пойму, как мне повезло,
что ушла с земли, где моя тропа
уводила всегда от моей строфы,
вдаль от Музы моей, а она, строга,
всё искала меня в пустоте графы,
в списке тех, стареющих за столом,
за которым почти не едят, ни пьют,
а всё пишут и пишут, глухой надлом,
невеселье свое, нелюбовь поют.
Видно, мой звездочет так решил, в тепле,
долгой жизни и сытости мне отказав.
Потому-то звезда позвала, потемнев,
потому-то и мчусь я за ней, стремглав.