Раффи Хараджанян. От дома вдалеке

Вначале я познакомился с Чиком. Для вьетнамца он был высок до странности. Был  черноволос, говорлив  и улыбчив. В Ленинград Чик добрался по указанию воинского начальства – явился  учиться. И не чему-то ординарному, а симфоническому дирижированию. Ему приказали. Он и приехал. И не откуда-то, а из  Южного Вьетнама, что тогда, в далекие 1960-е, для нас, советских, в диковинку было. Где-то под Сайгоном Чик оставил жену – певицу, участницу партизанского художественного ансамбля. Оставил на шестом месяце беременности. И  внешне беспричинно часто вздыхал: сильно маялся от мыслей — как она там, как  все будет?  Но — обошлось. В положенный срок, хоть и  в отсутствие папули, на свет благополучно  появилась девочка. Еще года два он ее  не видел: требовалось смиренно учиться, а не мотаться туда-сюда. Да и остатки от стипендии, которые он приберегал, экономя на своих расходах, тратить на дорогу было жалко. Рубли, что потихоньку набирались, Чик откладывал на ценную и необходимую  в обыденной жизни Вьетнама вещь — на велосипед. Замечу, что немалую часть своего денежного довольствия, которое было покрупнее нашенского, совсем уж скромного, студенты- вьетнамцы  в объязательном  порядке доставляли в  посольство – сдавали на благо отчизны. На брегах Невы Чик немедля смодулировал с боевых мотивчиков на Шестую симфонию Чайковского, которая пришлась по вкусу: абсолютно не таясь, он высоким голосом постоянно, даже завтракая, напевал ее темы. У Чика выявились кулинарные пристрастия (если по мне, то как минимум причудливые). С ними приходилось считаться: в консерваторском общежитии, что расположено  на улице Зенитчиков, нас поселили вместе. Лифт здесь, как правило, не действовал,  горячей воды не дождешься. Но все это не воспринималось  нечто драматическое в  жизни тех, кто, говоря пафосно, был намерен штурмовать вершины музыкального искусства — сыщется немало известных всему миру музыкантов, которых некогда пригрела непритязательная обитель в рабочем районе Ленинграда и которые благодарны ей за приют.  Чик уминал – с восторгом неописуемым, почитая за  деликатес! – протухшие (!) куриные яйца.  Попробовав же российской ветчины, через пару дней даже смотреть на нее стал: прознал, что продукт производится из  свинины. А это ником образом не согласовывалось с полученным им воспитанием. Позже, уже разъезжая по миру с гастрольными концертами, я на досуге отправился в душанбинский зоопарк, где заметил вьетнамских свиней: камбалаподобных существ, сплюснутых и внешне вовсе не привлекательных. Черных. Тогда-то и отдал должное  чиковой брезгливости: да, это не розовые российские поросятки, к которым и прижаться охота. Когда к Чику с гамом приходила-вваливалась стайка разнополых соплеменников – на европейский взгляд чрезвычайно похожих и, при этом, однотипно и  невыразительно обряженных – становилось тяжко. Я быстро сообразил, что это не только посиделки, но и надзорные визиты, некое прощупывание: как он там, наш друг, не переродился ли идеологически?  В такую пору  наступала «полная лажа»: въетнамцы  решали проблему питания, изготавливая жуткое (для моего носа) варево из кальмаров с капустой. Или, что  хуже, капусту с селедкой. Запашок от «явства» — пронзительно режущая вонь — был невыносим. Обладая обостренным обонянием и не имея в наличии противогаза, я старался поскорее улизнуть.  Хоть куда!  Стужа, вьюга – все одно: из соображений личной безопасности требовалось переждать процесс готовки и поглощения юго-восточных «лакомств». А еще —  отпустить время на выветривание их духа.  … «Каждому свое нравится» —  это выражение  известно с  незапамятных времен. Оно подтверждалось на моих глазах. Причем самым примитивным способом: посредством кулинарии. В.Даль утверждал, что  «Ностальгия — тоска по родине как душевная болезнь». Тонко подметил классик? Ей  особо не попротивишься, цепляет и не отпускает  чуть ли не всякого, оказавшегося вдали от родных пенат,от привычных, любезных сердцу мест.  Ранее или позже, в большей степени или меньшей. Порой —  в детальках быта ,каких-то мелких нюансикиках. Совсем по А.С.Пушкину выходит: «И дым отечества нам сладок и приятен…». Вслед за Чиком, я подружился с Фамом (назовем так), осваивавшим искусство композиции  под руководством ученика Шостаковича, армянина по происхождению. Посланец Ханоя  относился к учителю с восточным пиететом и доверием, а облеск этих искренних чувств в какой-то степени отражался на мне.  Фам был миниатюрен, но не слишком, не так, как другой, тоже вьетнамский студент-композитор, которому общежитейские остряки мигом присвоили кличку «карманный мужчина» — по аналогии с «карманными партитурами», которые печатают для учебных целей: они запросто умещаются в отделениях одежки. На лице Фама часто присутствовало подобие извиняющейся улыбки. Зубы  были редки, а растительность на голове — скромноватой. Но вот уж кто был желтоват! Спросите про наряды? Да какие там  наряды?! Натянул  на себя что-то эдакое, серовато-синее — и вперед. Учиться. Концепция жизни была иной: знаниями наполняться, а не тряпками шкаф набивать. Фам вполне прилично изъяснялся, нет, пожалуй, лопотал  на русском: в Ленинградской консерватории иностранцев языку обучали отменно. Пару раз он доверился мне с парой творческих вопросов.  И, что было приятно, полностью внял рекомендациям. На четвертом этаже «общаги» разместили студентов-иностранцев, среди которых мелькали даже бразильянец с бурной растительностью на лице и на редкость темный ганиец. Советских там селили, но редко, для разбавки. Я каким то образом оказался в их числе: видимо, догадывались, что  «фарцой» заниматься не стану. Не то воспитание. Предвидя ехидные вопросы, заверяю, что ни о каких  «информационных услугах» ни в ректорате, ни где-либо еще меня никогда не просили. Случилось так, что наша многоязыкая общежитейская группа вместе отправилась в потрясающе  красивый и акустически безупречный  белоколонный Большой зал филармонии — давали «Весну священную» Игоря Стравинского,  сочинение поразительное, наполненное весенними соками, воплощающее некие неведомые ритуалы. Сногшибательное по оригинальности. Как выяснилось чуть позже – буквально. Переполненные впечатлениями, по окончании программы покидаем зал, направляемся в метро. Эскалатор. Станция. Оглядываемся – не застрял ли кто? Фама что-то не видно, хотя он покинул зал вместе со всеми. Надо подождать. Проходят минута, другая… Безрезультатно! Куда же он  подевался? Произошло что-то? Лечу наверх: посмотреть-поискать. И что  вижу?  Здоровьющий «мильтон» ухватил студента за шкирку, держит его как нашкодившего котенка. Не пускает в подземку и басом вразумляет-наставляет: «Ах ты такой-сякой! Да в нашем городе-герое!..». Как оказалось,  от близкого общения  с «Весной» у Фама случился культурный шок.   Натянув  пальтишко, он как попало нахлобучил ушанку, причем та ее часть, что предназначена  ушам, нелепо свисала прямо над носом, чего он совершенно не замечал, ибо мозг разгадывал магию прослушанной музыки. Затем потопал. Механически. Мурлыча под нос прилепившиеся напевы и  не особо хорошо держась на ногах (энергетический удар  партитуры, которая колоритом  местами напомнила ему о родных краях), витая где-то в облаках, Фам доплелся  до метро, где и предстал пред блюстителем порядка,  ох, как далеким от возвышенных состояний, ему бы  с песнями Аллы Пугачевой справиться, а тут… Неадекватный вид у парня? Есть, наличествует! Не наш, не советский? Да, и это так!  А рядом что находится? А рядом — «Европейская», отель, в котором туристы-фины, прибывая  специальными  рейсами («O, Russian vodka! Very good!»),  от души накачиваются высокими градусами, пополняя валютный фонд  страны-хозяина. Перегретых и покачивющихся, их уже на выходе  из питейного заведения «пачками» грузили в милицейский фургон и куда-то отвозили, где приводили в пристойный вид. За что взимали плату, продолжая исполнять задачу пополнения валютного фонда СССР. И, как несложно предположить, собственного кармана. Мысленно расположив Фама среди «этих», нелюбезных его сердцу,  буржуев, милиционер, который явно не имел физиономистского таланта, ничтоже сумняшеся приписал ему  пристрастие к зеленому змию.  От  гнусной несправедливости обвинения, никоим образом не вписывающегося в национальные понятия морали, от пожирающих его разгоряченный разум картин возможных объяснений в посольстве и ректорате консерватории, Фам…  лишился дара речи. Нет его, нет- и все! Провал памяти. Полный! Мычать получалось,  но  разъясняться!..  Да еще о том, что душа разверзлась Стравинскому! В этот миг в  стационный вестибюль влетели и другие общежитейские ребята. Общими усилиями мы вытянули-вырвали  бедолагу из лап милицейского служаки. Что было с  Фамом далее? Он долго не мог придти в себя: то-ли от  силы художественного потрясения, то-ли от крепости адресованных ему фраз на славянском наречии… …Ох, непросто, непросто жить на чужбине! Ментальность-то  вокруг иная! Подчас — даже очень! Что иногда самым неожиданным образом о себе заявляет. Дни шли дальше. Фама  настигала любовь. И не к кому-то из своего рода-племени, а к пышнотелой белокожей посланице  Кавказа, которая, как и он, в консерватории изучала премудрости композиторского ремесла ( у  А.С. Пушкина метко сказано:  «Бывают странные сближения»). Физически она хорошо развита, у нее впечатляющие женские формы. Богато одарена и музыкально. И вообще, в ее обществе он чувствует себя защищенным: ей многое можно поведать, с ней можно обсуждать и решать повседневные заботы. Да еще и женской лаской тешиться. Фам, конечно, слыхал о мерах,  введенных  его страной, с целью ограничения  романтических  и уж тем более брачных отношений с россиянками. Поэтому, когда пара достигла стадии уединений, он стал где-то пропадать, укрываться. Но подошел миг, когда  ребята решились протрубить об обуревавшем чувстве и отправились подавать заявление о регистрации брака. Но не тут-то было: их завернули обратно:  «Не положено! Предписание на этот счет имеется. От посольства Вьетнама». Брачующиеся поохали и поахали. Невеста прослезилась-порыдала. Удалились. Попереживали. Но через пару дней опять явились: «А нет ли чего нового в нашем вопросе, не случились ли какие послабления?». Однако в ЗАГС-е все  неизменно  и  от «голубков» всячески избавляются, гонят прочь сурово и настойчиво, в принятом в ту пору бесцеремонном стиле, в принципе — по-хамски. На третий раз Фам, наш малорослый и хрупкий Фам, напрягся и проявил восточную несгибаемость мужского характера. Лишь преступив  порог  ЗАГС-а, он, этот агнец божий, совершенно преобразился: вытянул из  видавшего виды портфеля, в котором обычно «дремали» партитурные листы, нож и помахивая им, посулил посеревшим от  неожиданности и страха хранительницам анкет и государственных печатей океан неприятностей: сообщил, что при очередном отказе в приеме заявления, тут же, не отходя от конторок и именно в этом  памятнике архитектуры, вскроет себе вены, ибо обязан исполнить долг  перед прекрасной дамой. В ЗАГС-е о таком варианте  не задумывались, такого не видовали и не были к такому готовы. А посему ошарашены и капитулируют:  «довод» впавшего в ярость посланца  Востока  перевесил все полученные распоряжения Да и, если подумать, кому они нужны, эдакие скандалы — с истерикой, вызовами неотложки и милиции? Пометавшись, чиновницы соблаговолили принять бумаги, а следом и брак задокументировали. Воздух словно прорезают фанфары. Молодые кайфуют. Недолго осталось ждать до свадебного марша. Но не тут то было! И после солнца бывают тучи. Посольские гневаются: открытое, со всех сторон просматриваемое непослушание в  контролируемой ими студенческой массе. Покорной, беспрекословной. «Кукловоды» насторожились: нашелся самостоятельно мыслящий человек, для них — «белая ворона». А что, если и другие сбросят с себя оковы установленных условностей?  Проявят свободомыслие в каких-либо еще вопросах?  А коли так, то необходимо что-то предпринимать, нужны меры. Какие? Ну, например,  подлить ложку дегтя в бочку меда: не цветы дарить новобрачному, а бойкотировать его. Доступ в посольство родной страны Фаму отныне заказан. Его более не приглашают ни на встречи, ни на праздники…  А прознав о премьерных исполнениях  сочинений вьетнамца,  дипломаты делают вид, что не зрят их: «Женился на иноверке не спросившись? Пеняй на себя, вкушай «плоды любви»! Въезд на родину мы тебе тоже перекрыли».    …Что и говорить, трудно привыкнуть к отсутствию (или слабой) связи с родиной! А   если  тебе в дополнение  демонстрируют, что ты —  изгой, заставляют ощущать себя отступником, чуть ли не предателем… Так продолжалось несколько лет. И лишь тогда, когда  вьетнамка-балетмейстер, тоже набиравшаяся знаний в России, обратилась к фамову Виолончельному концерту в качестве музыкальной основы своего  спектакля, да еще на патриотическую тему — случился перелом. Фама по окончании представления приглашают (если точнее — вызывают) в ложу Кремлевского дворца съездов, где устроились дипломаты. Трясясь от страха и смущения, он предстает под ведьможны очи «вершителей судеб»: «Так и быть, прощен!». Путь на родину приоткрылся. Но не все так просто: жена уже перетянула его в свои края, в одну из горных республик Союза. Тут они обустроились, тут преподают и сочинительствуют. Став обладателями консерваторских дипломов, покинув «хрустальный берег молодости», мы разъехались по разным весям. Контакты с Фамом  сошли на нет. О нынешних интернетских возможностях тогда и мечтать не приходилось, даже понятий таких не существовало. Правда, кое-какие слухи подчас доходили. Например, что в семействе появился ребенок. Отлично! Девочке на роду написано быть талантливый и пригожей: редкостный набор генов унаследовала! Когда со времени нашей последней встречи утекло немало воды, нежась под скупым балтийским солнышком, неожиданно слышу свое имя. Смотрю: ба, да это Фам! Такой же, такой же, почти не изменился. Любезен и улыбается – как обычно.  Разве что черты лица еще более обострились. — Откуда ты взялся?  Как вычислил, где я? Более всего Фама  — ах, художник, художник! — занимал вопрос исполнения его оратории, гигантской по объему, а главное, чудовищно крупной по задействованному исполнительскому аппарату: нечто «наполеоновское»  проросло в  миниатюрном представителе Юго-Востока… Он хотел дать сценическое рождение опусу в Риге. Для этого следовало пробить брешь в массивных и тщательно охраняемых (редакторами филармонии) стенах Домского собора – в нем пульсировал концертный зал, притягивавший множество людей. Немыслимо сложно! На  Кавказе ему становилось невмоготу, словно  головой о потолок  стукался. Тамошние музыкальные деятели, не шибко грамотные, принуждали-усаживали вьетнамца за  гармонизацию  и инструментовку своих  немудренных мотивчиков, вознаграждая  труд  мелкими подачками. А чтобы не возгордился, не упускали случая  проявить дремучую косность, упрекнуть  в отсутствии должного, по их понятиям, национального колорита (кавказского). Как писал великий  Данте: «горек чужой хлеб и круты чужие лестницы». Все эти провинциальные штучки поднадоели  фамову семейству и оно стало раздумывать: а не переселиться в Европу? Да и тетка в Риге у них обнаружилась. Можно было лишь посочувствовать Фаму, ставшему мишенью узколобых  критиканов. Но и в вопросе переезда  в Балтию он многое упрощал. Как теперь говорят: «не все риски были просчитаны».  Рижское взморье в летнюю пору не одного человека смутило-запутало разноликостью, пестрой активностью  и прочими притягательными свойствами, линяющими с наступлением сезона осенних дождей. Словно  кто-то смыл благостную картинку. Словно она пригрезилась. Следовало отрезвить парня: — Ты что же, полагаешь, что перебравшись, избавишься от тычков? Да, какие-то слова изменятся, не будет прямолинейности в высказываниях. Но в остальном… В остальном, в особенности, за твоей спиной…  Там хотя бы твоей жене не дергают нервы  — она из местных. А здесь… Здесь ухмылки или безразличие, что немногим лучше, затронут вас обоих: этнический фактор, прежде всего, в  культуре, на берегах Даугавы играет (продолжает играть и в новые времена) заметную роль. Для  особо упертых становится и становился чем-то вроде мерила таланта (не сомневаюсь, что прослышав такие речи, не один титульный лицемерно сделает бо-о-о-ольшущие глаза и станет недоуменно пожимать плечами: «Что вы, да что вы ?!…»,  тут же поведает о семейных преданиях, например, о собственной бабушке, которая была полькой или, скажем, украинкой). Не удержавшись, я поинтересовался: «А почему бы вам не  перебраться к тебе на родину, война завершилась, специалистов такого ранга во Вьетнаме и днем с огнем не сыщешь». Он, похоже, не однажды обдумывал такую возможность и ответил не мешкая: «Родину я люблю, тут сомнений нет. Но, побывав там, понял: переучился я, слишком много знаю и  умею, слишком много видел и слышал. А во Вьетнаме в ходу только  марши и патриотические песни, там не до ораторий и симфоний…».  Выходило что-то вроде  «Горя от ума». Омузыкаленного и осовремененного. …Непросто это – на чужбине жить! Особливо непросто тем, что из породы ищущих,что  духовно богаты, созидательны. Тем, которым  недостаточно лишь  сытого существования. Судьба распорядилась по-своему. По лишь ей ведомой причине, она внесла существенные  коррективы: жена Фама покинула сей бренный мир. Унесла ее болезнь, против которой пока не обнаруживаются надежные средства. Все пошло дымом. Композитор, осевший было в России (заблудившийся на ее просторах?), не слишком затягивая, прихватил дочку и вернулся  туда, откуда вышел. Пользуясь словами  Арсения Тарковского, «попрощался с кожей вчерашнего дня».  Возвратился Фам в места, о которых неизменно помнил. Даже внимая Стравинскому в Ленинградской филармонии.  Круг замкнулся. Как говаривали древние: Sic erat in fatis („Так было суждено”).   …Притягивает родина, примагничивает. Даже если на ней  различимы  шрамы войны. И если на ее земле симфониям и ораториям предпочитают марши и незатейливые  напевы.